В тишине и треске пламени ширились черные провалы, сгорала зелень твоих глаз. По вашим законам я оскорбил тебя, по нашим ― лишь предложил обмен. Неравнозначный. То, чего я просил, стоило дороже жизни Меткого Выстрела, его ножа и даже твоего «Ты лжешь». Но не дороже твоего «ненавижу».
– Откуда тебе знать, Злое Сердце? ― Ты выпрямилась, справляясь с собой, посмотрела пристальнее. ― Может, я давно чья-то супруга. Думаешь, я берегу себя для кого-то?
Губы были алыми от запекшейся крови, лицо ― белым, почти как горный снег, который я видел теперь лишь в снах. Не дрожал голос, только руки, сцепленные в замок.
– Я знаю тебя. Мне этого достаточно.
– Ты ничего обо мне не знаешь.
Но я знал. И я услышал, как по льду побежали первые трещины.
– Тот, кого ты изберешь, будет твоей второй душой, союзником во всем. Тебя невозможно любить иначе, и ты не можешь любить иначе. А я не вижу никого с тобой рядом. Ты одна. Всегда одна, святыни защищают себя сами. Только учитель пришел тебе на помощь. И ему ты принесла…
Ты ударила меня наотмашь по щеке, и я тут же перехватил твою руку. Я знал: так ― почти не больно, но с бешеным отчаянием ― белые женщины бьют только мужчин, сделавших дурное с их сердцами. Твои глаза блеснули, и я услышал в распалившемся рассудке: «Ненавижу». Но губы произнесли только бессильное «Замолчи», а потом лицо расчертила слеза.
– Да. Я принесла беду. Как ты и пророчил. И я… я… согласна. Делай все, что хочешь.
Я выпустил твое запястье ― оно, с багровым следом моих пальцев, упало, как сухая ветка. Ты больше не двигалась, не плакала, глядела в обреченном ожидании. Ты призывала на помощь оставшиеся силы, всю гордость, и в этой гордости, в обломках невидимого льда, снова готовилась упасть в расцвеченную кострами тьму, упасть, едва я отпущу. Очередной круг. Я отомстил тебе, еще не получив то, о чем просил. И я отступился.
Я провел по твоим спутанным волосам, поцеловал тебя в лоб, потом в мокрую от соленой горечи щеку. Я почувствовал прикосновение сомкнувшихся мокрых ресниц, слабый вкус крови, ее запах и запах дождя. Я шепнул:
– Большего я…
Кровь и дождь стали острее и ближе, сомкнулись. Ты сама коснулась губами моих губ, сама положила дрожащую ладонь мне на плечо. Ты забрала «…не желаю», зная, что я не терплю лжи. Ты тоже ее не терпела.
Ты действительно отдала первый поцелуй. Тебе подсказывали только книги, строки которых я почти узнавал, и, может, что-то, подсмотренное у родителей, наверняка скрывавших при тебе нежность. Таковы все вчерашние дети, все их несмелые поцелуи, пока вопрос рассудка: «Как правильно?» не сменяет шепот сердца: «Ради чего?..». Ты услышала его. Дрогнула, когда я взял тебя за плечи и привлек ближе, но не отстранилась и, ведомая, приоткрыла губы. Я не мог остановиться, слыша, как рвано ты вздыхаешь, едва я задеваю кровоточащие ранки. Я целовал тебя все настойчивее, и уже недостаточно было губ: я приник к виску, скуле, той небольшой части шеи, которую не защищала металлическая чешуя. И снова ты не противилась, касалась моего лица, запускала в волосы пальцы. Чаще, горячее становилось твое дыхание, бессильнее вся поза, будто разожми я руки, ― и ты вовсе потеряешь опору, упадешь опустошенная и недвижная возле насмешливого огня. Я не разжал бы рук… Но так же спонтанно, как прильнула, ты вырвалась, оттолкнула меня и встала.
– Я действительно не хочу помнить этот долг.
Ты глядела холодно, но говорила дрожащим голосом и дрожащей рукой вытирала губы. Ты попыталась заострить это брезгливое движение, заострить последнее слово подобно клинку, но один ― настоящий ― уже вошел мне в спину сегодня. И я лишь в безмолвии смотрел. Твои глаза казались безднами, из них почти пропало зеленое небо. Я сказал:
– Ты лжешь, Жанна.
Ты отступила, когда я поднялся навстречу. Отвернулась, но я удержал тебя за руку, шепнув: «Постой». Ты снова посмотрела на меня, и снова взгляд говорил за тебя правду. Я слабо улыбнулся. Я не в праве был требовать ни слова вслух.
Ты зажмурилась, когда я быстро провел перед твоим лицом ладонью, окутавшейся желтым туманом. Раз. Второй. Третий. Затянулись раны на губах, сошли ссадины со лба, сгладилась припухлость ниже переносицы. Я выпустил тебя и отступил, скрещивая руки у груди. Ты, почувствовав перемену, ощупала скулы, потом открыла глаза. Ответная улыбка тоже дрожала.
– И что я должна тебе за это?
Именно теперь я почувствовал усталость и еще ― боль выше левой лопатки.
– Ничего.
Пламя в камине замерзало острыми надтреснутыми кристаллами. Лед, не искра. Как всегда.
– Идем. Уверимся, что твои «зеленые» и «звериные» друзья не перегрызлись.
Весь путь то подземелий ты почти не глядела на меня и почти со мной не говорила. На все следующие встречи кто-то из повстанцев приходил в Форт с тобой. Я просил лишь книги, и никогда разговоры не были долгими.
В нашем замкнутом круге шли дожди. Может, их ниспослали, чтобы смыть кровь.
***
Я поднимаюсь в ровном свете каменных глазниц. Это добрый знак, просто не может не быть. Шесть счетов отстукивают в висках, пальцы свело судорогой, пока они бессильно касались кровавых знаков. Но я решился. Я должен увериться; ждет ли торжество или обреченность, ― должен. Ночь не вечна.
Я не чувствую тяжести древней крышки, не слышу ее скрежета. Я прислоняю ее к стене и снова вижу тебя ― нетленную, вижу, как распустились бутоны в твоем венке. Ты спишь хрупким околдованным сном. Я не смогу понять, прервала ли его кровь Ягуара, пока не повторю поступка, которого страшусь. Прикоснуться. Обнять. Освободить. Только тогда…
…Ты открываешь глаза и сама тянешь руку. Касаешься моей щеки, как касалась в последний раз. Затуманен взгляд, дрожат сухие, но обретшие краску жизни губы. Ты что-то шепчешь, силясь податься навстречу, выбраться, вырваться; я знаю, знаю, как ты мучилась в каменной могиле. Я не хочу длить эти мучения ни на миг.
Я обнимаю тебя, уже здесь, в свободе сумеречной комнаты. Ты дышишь. Я столько прожил и не знал, что чье-то дыхание может быть нужнее всех голосов природы, мудрых духов и собственного сердца.
Сколько у нас есть?.. Жизнь? Или несколько мгновений?..
-ux-mami-
У нее были черные глаза ― как почти у всего ее народа. Ветви плюща вились за острыми ушами, а кожа напоминала нежную светлую кору. Пленница не пахла цветением, и я решил, что это бесстрашие. Странное бесстрашие… ведь она дрожала, и закрывала лицо, и забивалась в угол темницы. Пальцы венчались острыми когтями, но я не придал значения и этому.
Девушку, не назвавшую имени, вообще не проронившую ни слова, поймали в лесу с тремя повстанцами. Двое не дались живыми, третий был совсем мальчишка, «звериный» из рода Тигра. Видимо, он лишился рассудка от отчаяния: сначала рычал и бросался, потом сник и даже не смог идти сам, его волокли. Никто не допытывался особо, что нелепый отряд делал в непролазной чаще: такие лазутчики попадалось и прежде. Они не показались опасными ни воинам, ни мне, пришедшему взглянуть на них уже в подземельях.
