Пока я иду через парк домой, вороны Салли собираются на траве, с нетерпением дожидаясь полдника, и мне вдруг очень хочется ее увидеть. Даже если сегодня ее речь бессвязна, я хочу быть рядом. Хочу насладиться уверенностью, которую она излучает. Возможно, мы с Хайзумом и спасли ее от подростков, но жертвой ее точно не назовешь. У меня есть чувство, что она голыми руками сражалась с куда более ужасными демонами и побеждает их каждый день. Мне ничего о ней не известно, но я знаю, как чувствую себя рядом с ней. В безопасности. Но при этом удивительно храброй. Словно она каким-то образом придает мне сил.
Я слышу ее прежде, чем вижу. Она поет гимн «О, благодать». Вороны прыгают и толкаются, видя ее приближение. Для ее широкого пальто слишком тепло, и сегодня на ней синее бархатное платье, полосатый пиджак и, как обычно, красные туфли. Увидев меня, она улыбается и протягивает пакет с хлебом.
– Покорми негодников, а я пока допою.
Итак, нам с воронами поют серенаду, пока я крошу на траву хлеб. Салли поет не тихо, не для себя и даже не для меня и ворон. Она поет всему миру – или хотя бы парку, – творя музыку с наслаждением, без малейшего стыда и стеснения. Прохожие пялятся на нас, некоторые даже показывают пальцами и хихикают, но Салли плевать. И мне тоже. Я даже не сержусь. Мне их жаль – они видят странную чудачку там, где я вижу чудесную женщину. Я горжусь и благодарна, что могу быть с ней.
27
Элис
Элис устояла перед искушением поднять радио и швырнуть через комнату. Но с большим трудом. Звук, с которым оно разбилось бы об пол и разлетелось на мелкие кусочки, принес бы ей большое удовольствие, но ей едва ли хватило бы сил даже поднять его. Бойкая вступительная мелодия аудиосериала казалась сегодня навязчивой и раздражала, как настойчивый автомобильный гудок. Она пыталась приготовить Мэтти полдник, но даже просто проткнуть пластиковую крышечку и поставить еду в микроволновку стоило ей титанических усилий. На коробке было написано, что это тунец с томатной пастой, но содержимое больше напоминало блевотину. Элис с горечью подумала, что уж она-то знает. Насмотрелась за последнее время. Она просмотрела инструкцию по приготовлению, маленькими белыми буквами напечатанную на боку коробки. «Приготовление» – мягко говоря, преувеличенное описание такого простого действия, как «разогреть», – подумала она, отключившись от насущного дела, что часто бывало в последние дни.
Голодный Мэтти зашел на кухню и обнаружил, что она стоит и пялится на коробку с едой. В животе потяжелело от чего-то другого, не голода. От страха?
Она даже не потрудилась одеться, была еще в пижаме и старой кофте.
– Мам?
Она посмотрела на него слегка задумчиво, словно узнала лицо, но никак не могла вспомнить имя.
– Мам, ты в порядке?
Похоже, звук его голоса вернул ее обратно, в привычный мир. Обратно на кухню, где снова запаздывал полдник.
– Разумеется, – с виноватым видом выпалила она, словно ее поймали за каким-то запретным делом.
– Мне накрыть на стол?
Мэтти говорил тихо и умышленно терпеливо.
Элис кивнула, закрыла дверцу микроволновки и установила таймер. Утомленная этим нехитрым делом, она повалилась на ближайший стул и наблюдала, как Мэтти достает тарелки и приборы. Элис совершенно не хотела есть, но боялась протестов Мэтти, если в этом признается. Он смотрел на микроволновку и маму, как на две гранаты с выдернутой чекой. Еда пробыла в микроволновке гораздо дольше, чем следует, а Элис, похоже, совершенно про нее забыла. Повторный звон таймера пробудил ее память, и она с трудом поднялась на ноги.
– Садись, солнышко, – с усталой улыбкой сказала она Мэтти. – Полдник готов.
Но когда Элис открыла дверцу микроволновки, в кухню ворвались клубы дыма, и на потолке сработала сигнализация. Застывшее содержимое коробки покрылось ломкой, пузырящейся, несъедобной коркой. Она схватилась пальцами за горячий пластик, но не смогла удержать и уронила на пол, где коробка разломилась, и содержимое растеклось в лужицу на грязном линолеуме. Элис взвыла и пнула остатки коробки, разбрызгав кусочки рыбы и томатов по ближайшим поверхностям, а потом опустилась на пол, зарыдала и принялась раскачиваться, обняв колени.
Полчаса спустя Мэтти убрал беспорядок, сделал себе еду и посадил Элис перед телевизором с кружкой мятного чая. Он сел рядом, уминая с подноса фасоль на тостах, легонько ткнул ее локтем и улыбнулся, когда она повернулась.
– Ерунда, мам. Мне все равно не нравился тот тунец. Чем-то напоминал блевотину.
28
Маша
Элвис сидит в первом ряду, на нем белый смокинг, розовый шелковый шарф, его обычная шляпа и, если я не ошибаюсь, блестящие тени. Долгожданный вечер наконец настал, и мы с Эдвардом сидим на несколько рядов позади Элвиса, слегка правее, на довольно неудобных деревянных креслах местного театра. В здании душно летом и холодно зимой. Но, несмотря на неудобную парковку и крошечный бар, мы любим это место и знаем – в эпоху поклонения телевидению и господства гигантских плоских экранов провинциальные театры закрываются так же часто, как деревенские почтовые отделения, и нам ужасно повезло, что он есть.
Если верить программке, которую я заставила купить Эдварда, роль Ко-Ко, Главного Палача Титипу, исполняет Маркус МакМинн. Значит, это и есть «хороший друг» Эдварда. Я в предвкушении. Это исключительно любительская постановка, а «Микадо» – идеальная почва для всякого рода катастроф, свойственных любительскому театру. Мне страшно любопытно, кто этот загадочный Маркус, и я слегка заинтригована, что здесь делает Элвис. Не думала, что он поклонник Гилберта или Салливана, авторов пьесы. Эдвард, который сегодня особенно хорош собой, тоже выглядит немного взволнованным. Я сжимаю его руку, он благодарно улыбается. Понятия не имею, что здесь происходит, но, как обычно, в минуты сомнений я вспоминаю Леди Т. и решаю проявить деликатность и любезность – а потому улыбаюсь и не задаю вопросов. Это важно для Эдварда, а Эдвард важен для меня.
Свет гаснет, по залу проносится нетерпеливый шепот и несколько нервных смешков. Начинает играть оркестр: пара неуверенных скрипок, кларнет, фортепьяно, ударные, треугольник и – прекрасно, невероятно, но несомненно – диджериду
[7]. Если я начну хихикать уже сейчас, то к концу первого акта описаюсь от смеха, и потому я сжимаю ногтями свою руку, прикусываю губу и пялюсь перед собой. Пожалуй, насчет «любезности» я погорячилась. Нужно хотя бы удержать себя в руках. Загорается свет, на сцене появляется нечто вроде прихожей китайского ресторана. Сзади – деревянный экран с довольно странными пагодами и людьми в китайских шляпах с палочками в руках.
Две японки средних лет с очень сильно накрашенными раскосыми глазами и очень красными губами шаркают по сцене в шлепанцах на высоких деревянных платформах. На них – широкие кимоно из дешевой вульгарной ткани для занавесок и черные парики, напоминающие шапки из волос. Они выносят на сцену предметы декораций, в том числе дерево, куст и стул, расставляют их по местам, поворачиваются к публике и указывают на предметы обеими руками, словно ассистентки фокусника. Я все жду, когда они воскликнут: «Та-дам!». Режиссер, видимо, посчитал это удачным сценическим ходом для начала спектакля. На самом деле это выглядит, будто кто-то забыл поставить декорации до прихода зрителей и нашел выход в последнюю минуту.
