– Ну а баллончик с краской?
– Косвенная улика, мой дорогой Ватсон.
Еще парень заявил, что папа украл его велосипед и хотел его убить.
– Я не крал велосипед, но действительно грозился прикончить нахального ублюдка. Я считаю, они должны вернуть розги…
– Думаю, тебе не стоит распространяться об этих воззрениях, когда будешь снова говорить с полицией.
Я отвожу его домой и останавливаюсь возле аккуратно подстриженной лужайки. Он отводит взгляд, но накрывает мою руку своей.
– Мой внук бы никогда так себя не вел.
Да, все дороги ведут в одно и то же место. К могиле Габриеля. И это моя вина. Моя скорбь – словно магнит, который тянет всех назад.
Пора это прекратить.
Он целует меня в щеку и вылезает из машины.
– Обработай рану каким-нибудь антисептиком и передай маме, что я позвоню.
– Жаль, у меня не было с собой тяпки. Тогда я бы как следует вздул маленького скота.
33
А вот и невеста.
Вся в… коричневом бомбазине.
Не слишком напоминает мечту каждой девушки. Но для викторианской невесты, которой не повезло оказаться в трауре по близкому родственнику, имевшему неосмотрительность умереть незадолго до ее свадьбы, это было ужасной реальностью. Об этой особенности тогдашней моды я собираюсь поведать на своей экскурсии. Эпонж, бомбазин, креп и баратея – эти названия можно принять за собачьи имена персонажей «Ста одного далматинца», но на самом деле это ткани, достаточно непривлекательные, чтобы считаться подобающими для траурных дамских нарядов в девятнадцатом столетии. Траур вообще был сложным, дорогим и печальным делом, особенно для женщин. В ход шло огромное количество крепа. Существовало поразительное количество видов этой ткани, подходящих для любого вида траура. Креп из Норвича был очень жестким, а креп из Кантона мягким, креп «англез» украшался вышивкой, а бомбазин был дешевым заменителем крепа, шероховатым и грубым. Женщинам приходилось демонстрировать мастерство траура с помощью простых черных платьев, отделанных метрами хрупающего (слово дня – трещать, хрустеть) крепа, носить жесткое черное нижнее белье и матовые черные аксессуары, сидеть дома и корпеть над миниатюрами с использованием волос усопшего (надеюсь, с головы), чтобы вставить их в рамки или поместить в мемориальные украшения.
Знатоки истории пытались спорить, что этот навязанный мораторий стиля имел благотворное действие, потому что по траурным одеждам можно было понять, что их носительница скорбит, и оказать ей сочувствие и поддержку. По мне, так полная чушь. Если выбирать: надеть новое платье, пару красных туфель на высоком каблуке и танцевать до упаду или сидеть дома в колючем, черном, уродливом платье, плести безделушки из волос покойника и вышивать черными нитками траурные салфетки – я абсолютно уверена, что большинство женщин выберут первое, чтобы поднять настроение, пусть даже ненадолго. Правда, для меня вольный стиль траура не сработал. Возможно, если бы мне пришлось следовать каким-то правилам, я бы отгоревала свое и начала жить дальше еще много лет назад.
На посетителях сегодняшних похорон нет ни бомбазиновых блузок, ни креповых пальто. Погода солнечная, но очень ветреная, и деревья на кладбище шелестят и качаются на фоне ярко-голубого неба. Хвост Хайзума тоже шелестит и качается – от удовольствия. Ветер всегда его веселит. Я держусь на расстоянии от группы людей, собравшихся вокруг свежей могилы, и направляюсь к часовне. Рядом с ней припаркован блестящий черный катафалк и два изящных черных лимузина. Водители в сюртуках, цилиндрах и перчатках болтают и тихо смеются, наслаждаясь на солнышке крепкими сигаретами. Один из них кажется мне смутно знакомым. Они дружелюбно кивают, когда мы проходим мимо, а один улыбается и говорит: «Добрый день». Это Элвис.
Разумеется, мужчины тратили на траур куда меньше усилий и драгоценного времени. Несколько недель ношения темных костюмов и воздержания от крупных вечеринок, и они были свободны. А вдовцы даже могли жениться, когда вздумается, если находилась столь отчаянная женщина. Отчаянная, потому что ее новый муж мог щеголять хоть в канареечно-желтых жилетах или голубых перчатках, но ей следовало носить траур по предшественнице – не лучший стимул к замужеству.
Я забираюсь выше на холм, прохожу мимо часовни к кладбищу гномов и иду по траве к деревянной скамейке, сажусь и наблюдаю за происходящим. Я вижу, как скорбящие возвращаются к машинам, и никто из них не надел черный. Есть зеленый, коричневый, синий, даже красный. Но не черный. Возможно, так было указано в распоряжении к похоронам – «никакого черного». Никакого бомбазина. Кажется, в наши дни чаще надевают яркие цвета, «в честь жизни покойного». Леди Т., должно быть, переворачивается в могиле. На этот случай она дает недвусмысленный совет: «Яркие цвета на женщине или мужчине выказывают пренебрежение к чувствам скорбящих, неуважение к себе и явное невежество в вопросах хорошего тона».
Она бы, несомненно, посчитала, что ярко одетые гости воспринимают церемонию недостаточно серьезно, но я бы предпочла, чтобы на моих похоронах люди бы всерьез нарядились в красный, а не в скучный и тусклый черный.
Водители, серьезные и чинные в своих цилиндрах, с мягкими хлопками закрывают двери лимузинов. Машины медленно ползут вниз по холму, проезжают арку и железные ворота. Когда кортеж возвращается в мир живых и исчезает, я задумываюсь, смотрит ли скорбящая семья из окон длинных черных машин на оживленные улицы, где продолжается оживленная жизнь, ничуть не потревоженная их потерей. Интересно, думает ли кто-нибудь из них, как я когда-то: «Как остальной мир может быть столь равнодушен к этой смерти? Как все может оставаться таким нормальным?» Но смерть – это нормально. Просто мы не можем этого признать.
У Габриеля не было похорон. Его тело так и не нашли. Нет тела – нет похорон, таковы правила. Поэтому была лишь мемориальная служба с музыкой Пуччини и саундтреком из мультика «Почтальон Пэт», чтением Алана Милна и доктора Сьюза и белыми розами повсюду. Было красиво. И это был худший день в моей жизни. Но остальной мир продолжал жить дальше, будто ничего не случилось.
Я знаю, о чем вы подумали. Если тело так и не нашли, почему я так уверена, что Габриель мертв? Полиция убедила меня, что других вариантов нет. Да и какой прок надеяться? Одна боль просто сменилась бы другой: боль от потери и вины – болью от неопределенности и страха. Где он? С кем и что они с ним делают? Первая боль хотя бы постоянна и предсказуема, как неприятный, но верный любовник. Вторая вспыхивает и угасает, а потом снова загорается, как переменчивая благосклонность жестокого распутника, но все равно делает тебя одиноким, измученным и унылым.
Интересно, кто этот новоприбывший на кладбище. Подозреваю, Леди Т. сочла бы непристойным любопытство по поводу свежей могилы, но рядом никого нет, и я могла бы просто глянуть, проходя мимо.
Мы идем не по дорожке, а по траве, проходим по краю кладбища гномов и мимо горшочков с медом. В них хранится прах тех, кто не хотел быть погребенным под землей. Конструкция состоит из шестиугольных пластин, закрывающих индивидуальные отсеки, где хранятся урны, и напоминает улей, за что я и окрестила ее «горшочки с медом». Здесь нашли последнее пристанище Берт и Эффи Перкинс – они увлекались бальными танцами и были чемпионами среди любителей. Большинство выходных они проводили путешествуя по стране и участвуя в соревнованиях и тренировались минимум трижды в неделю. Каждую пятницу, в 4:30 вечера, Эффи выходила от окулиста, где работала секретарем, и шла в местную парикмахерскую, чтобы ее платиновые локоны уложили в элегантную высокую прическу, достаточно крепкую, чтобы выдержать ураганный ветер на пирсе в Блэкпуле и остаться целой и невредимой. Танцевальный зал в башне Блэкпула был одним из их любимых мест. Берт был помощником руководителя в скобяной лавке, и его волосы достаточно было заранее подстричь и уложить, не жалея бриолина. В возрасте шестидесяти восьми лет Берта одолела подагра, и его ловкие ноги больше не могли танцевать танго. Пара оставалась верна своему увлечению уже в роли зрителей, пока Берт не умер шестью годами позже. Эффи прожила еще десять лет, восемь из них в жестоком забытьи из-за болезни Альцгеймера. Она кружилась в танце по отделению психиатрической больницы, которая стала ее последним пристанищем, высоко подняв голову и придерживая одной рукой юбку воображаемого платья, пока ей не давали очередную таблетку, которая отключала музыку у нее в голове.
