«По трубе по водосточной паучок взбирался…»
Остальное Элис не помнила.
* * *
Мэтти старался как можно дольше преодолевать путь до дома от автобусной остановки, но знал, что лишь оттягивает неизбежное. Это было как съесть всю любимую еду в самом начале рождественского ужина – под конец останется лишь брюссельская капуста. Он вообще не хотел возвращаться домой. И больше не чувствовал там себя как дома. Он никогда не знал, какая именно Элис будет его там ждать. Иногда все было почти как раньше. Умытая и одетая мама готовила ему ужин. Спрашивала, как дела в школе, а потом, когда он доделывал домашнее задание, они вместе смотрели что-нибудь по телевизору. Но в другие дни она казалась почти удивленной, когда его видела, словно забывала, что у нее есть сын. В доме царил бардак, и Мэтти приходилось самому готовить полдник, пока мама лежала на диване в ночнушке и дремала. Несмотря на подростковую браваду с друзьями в школе, он чувствовал себя слишком маленьким, чтобы справиться самостоятельно.
Он не знал, что делать, и можно ли вообще что-то сделать. У него не было ни бабушек, ни дедушек, ни теть, ни дядь, чтобы спросить. Он чуть не признался учительнице в школе. Успеваемость начала страдать: ничего ужасного, но заметный регресс с прошлого года, и миссис Джексон спросила его, все ли в порядке дома. Она была примерно ровесницей его мамы, но на этом их сходство заканчивалось. Миссис Джексон была энергичной и уверенной женщиной и не знала пощады при конфликтах с учениками. Но преподавание было ее истинным призванием, и благополучие учеников волновало ее не меньше академических достижений. Это был осторожный повседневный вопрос, заданный между прочим, когда она обсуждала с ним наедине домашнюю работу, и его охватило искушение ей все рассказать. Признать свой страх было бы таким облегчением. Страх идти домой, страх того, что он может там увидеть, и иногда даже страх перед собственной мамой.
Мэтти сказал миссис Джексон, что все в порядке. Иначе бы почувствовал себя предателем.
Тяжелая спортивная сумка впивалась в плечо, но сегодня хотя бы выиграла его команда, и он забил два мяча. Интересно, вспомнит ли мама вообще, что он играл. Он распахнул садовую калитку, неохотно доплелся до двери и бросил вещи на землю, чтобы вытащить из кармана ключ. Открыв дверь, Мэтти почувствовал аппетитный аромат, и его сердце зашлось от радости. Пастуший пирог!
35
Маша
Снег мягко падает над Парижем. Эйфелеву башню окутывает каскад пушистых снежинок, и лихорадочное движение города приглушается сверкающим белым покрывалом. Я слышу тихие голоса, но я больше не в Париже. Я на пластмассовом стуле в жарком, душном помещении с бело-зелеными и оранжевыми обоями и пестрым узорчатым ковром. Сильно зажмурившись, я пытаюсь вернуть Париж, но Город Света исчез во тьме. Я сижу за синим столом с пластиковым покрытием, и передо мной голубая пластиковая тарелка с розовой сливочной помадкой.
– Она не выйдет из-за стола, пока не доест.
Такое впечатление, что со мной разговаривают из-под воды. Я пытаюсь двигать губами, чтобы что-то сказать, но слова не получаются. Чего-то не хватает. Знакомый пейзаж во рту разгладился, стал мягким и бесполезным. У меня нет зубов. Безуспешно пытаюсь пробормотать что-то одними деснами. Но раздается лишь жалкое бульканье. Человек-слон по сравнению со мной просто диктор новостей. Я раздраженно пинаю ножку стола, за что сразу получаю деревянной ложкой по костлявым суставам (боль слегка облегчается тем, что я замечаю на своих ногах ярко-красные туфли для танго). Я беру помадку с тарелки и благоговейно держу на ладони, пристально разглядывая ее, как драгоценное сокровище, а потом медленно закрываю ладонь и крепко сжимаю, пока она не выдавливается у меня между пальцами: липкая смесь крема, бисквита и глазури. Полностью стиснув кулак, я резко раскрываю ладонь, выбрасываю руку вперед и описываю полукруг – дерзкий жест, в результате которого стены и мебель покрываются кусками сладости.
В старом и грязном кресле в углу сидит бедолага с костлявыми руками и ногами. Он настолько одряхлел и высох от старости, что напоминает скорее огромного кузнечика с искусственной челюстью, чем человека. Он убедительно производил впечатление мумифицированного тела, пока кусок помадки не попал ему в лицо. У него изо рта вылезает язык и извивается по подбородку, словно слепой розовый слизняк в поисках сочного листа салата. В уголке губ появляется струйка пузырящейся слюны, а худосочные коленки начинают дрожать от наслаждения. В дальнем конце комнаты толстая женщина в ярко-голубом платье с цветочным орнаментом и с кожей цвета и вида клубничного бланманже слизывает сливочную помадку со стены.
Подводный голос приказывает бланманже прекратить облизывать обои, и я поворачиваюсь к его обладательнице, судя по виду – менее сострадательной кузине Медсестры Рэтчед. Она наклоняется ко мне, сжимает железной хваткой мои хрупкие бедра и рычит:
– Принеси мне бежевые клетчатые тапки!
Я скорее умру, чем уступлю красные туфли противной медсестре. Я хватаю со стола десертную вилку и изо всей силы (как ни странно, ее немало) вонзаю ее в крепкое предплечье противницы. Я осознаю, что Леди Т. расценила бы это как «некрасивые выходки за едой», но, честно говоря, в данном конкретном случае мне плевать. Ее лицо искажается от шока и боли, и она изрекает приятное «Я умираю…», но уже другим голосом – он звонче, отчетливее, ближе, и предложение не закончено: «от скуки в моем личном чистилище из домашней рутины».
Дом Хэппи Эндов исчезает, словно слюна в шланге у дантиста. Я у себя в кабинете, держу в руках снежный шар, и самое ужасное, что я явно заснула прямо при клиенте. Но ужас положения компенсируется тремя прекрасными фактами: 1) я проснулась, и все оказалось лишь жутким кошмаром; 2) клиентка ничего не заметила; и 3) она мой самый нелюбимый клиент, и я бы не расстроилась, если бы она заметила.
Миссис Селин Хейзел Брэй (по кличке Салин Назальный Спрей) – худая блондинка чуть за тридцать, с дорогим карамельным мелированием, подтянутым в зале телом и прекрасно сделанными зубами. У нее есть щедрый любящий муж, который сутки напролет пашет нейрохирургом в городской больнице, две очаровательные дочки, которые учатся в элитной школе, уборщица, помощница-иностранка, садовник, личный тренер и слишком много свободного времени для идеально ухоженных ручек, которые не работали ни одного дня за всю жизнь. А еще у нее есть психотерапевт. Я. Психотерапевт ей не нужен. Ей нужен резкий пинок по упругой заднице, и сегодня у нее все шансы его получить.
Салин явилась ко мне главным образом потому, что кто-то из ее книжного клуба сходил к психотерапевту, и это, как оказалось, «очень воодушевляет!». Салин хотелось почувствовать себя трагической личностью, которая ходит «на терапию», и получить очередную порцию полезных рекомендаций, необходимых для ее дальнейшего существования. Думаю, она воспринимает меня как некоего личного психологического стилиста, хотя и полностью игнорирует мои советы, продолжая свою привычную, эгоистичную и искусственную, жизнь. Ей нужна не я, а нормальная жизнь, с надеждами и разочарованиями, страхами и наслаждениями, провалами и успехами. Ей нужны гладкость и неровности, взлеты и падения, свет и тьма. Но вместо этого она сидит в коконе безопасной, дорогой, мягкой, предсказуемой серости с надписью «только сухая чистка». Она не плохой человек, просто эгоцентричный и недалекий, и не понимает, как ей повезло. Ей нужно стать нормальной матерью для ее девочек, а не нанимать ненужную иностранку. Их детство гораздо ценнее, чем она осознает, а она его почти полностью пропускает.
