Ко входу на мое кладбище ведет крутая дорога – в гололед она становится потенциальной угрозой для водителей катафалков, хотя ее не так просто преодолеть и в солнечную погоду, как сегодня. Кованые железные ворота возвышаются возле красного кирпичного домика привратника, и на каменной арке высечено, что кладбище было открыто в 1855 году. Когда я прохожу в прохладной тени арки, мои шаги гулким эхом отдаются в тишине. Кладбище было построено спустя два века после выхода книги епископа Тейлора, но похороненные здесь люди Викторианской эпохи все равно прислушивались к ее рекомендациям по предсмертному этикету, и я надеюсь вместить всю эту увлекательную информацию в свою экскурсию. Я говорила с человеком, ответственным за организацию туров. Бренда Смайли – председатель Генерального комитета друзей кладбища. У нее вечно угрюмое лицо, и она носит вельветовые брюки, вощеную куртку и вечно хмурый вид. Она была не слишком счастлива, когда я предложила свои услуги. Она объяснила мне, что на место экскурсовода очень много желающих, и эту святую (мой сарказм, не ее) обязанность вверяют обычно лишь тем, кто успел заслужить доверие, собирая мусор и вырывая сорняки. Один из других членов комитета сказал мне, что им остро необходимы экскурсоводы, но никто не хочет связываться с Брендой. Посмотрим. Ей меня не напугать.
Солнце греет мне спину, и я стою, раздумывая, куда податься. Вспоминаю, как Салли спала в траве, – интересно, я увижу ее сегодня? Надеюсь, что да. В тот день меня так впечатлило ее простое умение быть счастливой, что я купила и повесила в кабинете репродукцию «Офелии» Милле в качестве напоминания. Настоящей моделью для «Офелии» была юная Элизабет Сиддал, Милле попросил ее позировать в ванне с водой в своей студии, переделанной из теплицы. Воду подогревали масляные лампы и свечи, поставленные под ванну, но не слишком эффективно. Мистер Милле, необремененный в те времена требованиями по охране здоровья и безопасности рабочих, продолжал работать изо дня в день, даже зимой, не обращая внимания, что мурашки мисс Сиддал уже покрылись мурашками и она обрела пугающий синеватый оттенок. Однажды лампы и свечи погасли, а Милле, увлеченный работой, этого не заметил. Мисс Сиддал, в своем стоическом профессионализме (а может, у нее просто смерзлись губы), не жаловалась. Неудивительно, что в конце концов она подхватила пневмонию, и ее отец успешно отсудил у Милле пятьдесят фунтов. В результате она страдала от слабого здоровья всю жизнь и умерла всего в тридцать два года. Историки объясняют ее кончину разными причинами, в том числе модным тогда увлечением опием. Но некоторые утверждают, что она страдала от туберкулеза, и в таком случае точно не обошлось без мистера Милле и его ванны в теплице. Туберкулез был идеальным рецептом, чтобы провести на смертном одре долгое время, и тогда можно сказать, что мистер Милле отплатил своей модели за преданность, дав ей возможность умереть «хорошей смертью». Хотя сомневаюсь, что она придерживалась тех же взглядов.
Интересно, хорошей ли смертью умерла Лили Филис Феба. Сегодня белый мрамор ее надгробия сверкает, купаясь в ослепительных солнечных лучах, а пучок лаванды, лежащий рядом, нагрелся и пронзительно пахнет. Лили стала самым первым членом моей Семьи С Того Света. Судя по надписи на памятнике, она прожила долгую жизнь и умерла в преклонном возрасте, овдовев за двадцать лет до этого. У изголовья могилы Лили стоит ангел со сложенными крыльями и воздетой к небу рукой. В другой руке у него букетик лилий. Его нос отколот вандалами, и ему не хватает нескольких пальцев, но он по-прежнему выглядит весьма божественно.
Современники королевы Виктории верили, что состояние души человека в момент смерти было ключевым: в этот момент принималось решение о загробном месте назначения, рае или аде. Но это кажется ужасно несправедливым. Только представьте, если, после того как ты прошел через все молитвы, извинения, прощания и мудрые советы семье и друзьям, несмотря на факт, что ты умираешь, хоть и предпочел бы просто полежать и выпить чашечку чая, именно в момент смерти тебя посещает пикантная мысль о Джордже Клуни. Ты ничего не можешь с этим поделать. Она просто возникает у тебя в голове, пока ты отбрасываешь коньки. И все – твоя таратайка направляется в ад.
Сегодня на кладбище кипит жизнь. По деревьям носятся белки, дрозды копаются в траве в поисках червяков для голодных птенцов, а вороны бесцельно слоняются вокруг. Где-то в ветвях щебечут и свистят певчие птицы, а в высоких елях гогочут сороки. Я замечаю на скамейке возле часовни знакомую фигуру. Салли наслаждается видом и купается в послеполуденном тепле позднего лета. Она машет мне рукой и приглашает присоединиться. Сегодня она прекрасно выглядит. Румяные щеки, загорелое лицо в веснушках. Она разговаривает внятно, но мы сидим в дружелюбной тишине. Толстая черная ворона сидит неподалеку на могильном камне, наблюдая за нами, и держит что-то во рту. Вид у нее немного неряшливый и глупый, перья покрыты серыми пятнами. Она, как и лето, утратила свежесть юности и выглядит довольно уставшей и потрепанной. Трава на кладбище пестрит выжженными ржавыми проплешинами, в воздухе пахнет сеном. Листья на деревьях еще зеленые, но в них уже меньше уверенности, словно ожидание осени ослабило их хватку. Ветерок приносит аромат нагретой на солнце лаванды с сиренево-коричневых кустов, разбросанных по холму. Смена сезонов уже на носу.
Салли лезет в поношенную тряпичную сумку, достает несколько сухариков и бросает всклокоченной вороне. Та спрыгивает с надгробья и с важным видом идет по траве. Почти у ног Салли она бросает то, что держала во рту, и хватает один из сухариков. Салли поднимает предмет и поворачивает на ладони. Это медная пуговица.
– Спасибо, добрая госпожа! – благодарит она ворону и бросает ей еще кусок хлеба.
Потом поворачивается ко мне и улыбается.
– Это подарок, – поясняет она. – Люди думают, что маленькие сокровища любят только сороки, но вороны тоже. Они часто приносят мне всякую всячину: пуговицы, ленточки, пробки от бутылок. Видимо, благодарят за хлеб.
Я откидываю голову и наблюдаю, как большие пушистые облака плывут по ровному синему небу, как ватные галеоны. На грозу сегодня надежды нет.
Чуть позже я каким-то образом чувствую, что меня разглядывают. Поднимаю взгляд и понимаю, что Салли пристально рассматривает мое лицо.
– Ты потеряла радость.
Она говорит это просто, словно речь о перчатке или еще каком-то простом предмете, но я сразу чувствую, как в глазах проступают слезы. Я так стараюсь измениться, отпустить скорбь, которая меня калечит. И иногда получается. Но скорбь нелинейна. Она возвращается неожиданно, от определенных запахов, видов или звуков, и в некоторые дни я по-прежнему чувствую, будто мой мир – как расползающееся по швам лоскутное одеяло. Но откуда она знает? Как поняла, что порой я просыпаюсь в холодном поту по ночам, потому что еще чувствую перья в руках и ярость от того, что ничего не могу сделать и никого наказать, что я ужасно боюсь состариться в одиночестве, завися от доброты чужих людей? Неужели она видит, что, несмотря на все потуги измениться, я боюсь, что мне не хватит сил? Что смерть сына, в конце концов, лишила меня жизни? Кажется, Салли видит очень многое, недоступное остальным. Она ждет моего ответа, но у меня нет слов. Я киваю.
