Элис взяла из коробки фотографию и посмотрела на изображение своей разбитой семьи сквозь туман слез. Она держала на руках Эмили, а Майкл сидел рядом, окаменевший от горя. Никто не улыбался. Когда Элис вернула фотографию в коробку, обручальное кольцо, которое она носила все эти годы, соскользнуло с ее пальца и упало на снимок. Кольцо было частью обмана, в котором она жила так долго, изображая вдову или разведенную, – свидетельство более нормальной семейной жизни, чем та, которой они жили с Мэтти на самом деле.
Они поженились совсем юными – Элис было всего восемнадцать, а Майклу лишь на два года больше. Его родители были недовольны, у них всегда были непростые отношения с Элис. А у Элис не было родителей, которые могли бы за нее заступиться. Ее матерью была шестнадцатилетняя девочка, которую описывали как умственно отсталую, и она попала в приемную семью, как только родилась. Ее приемные родители были хорошими людьми, которые честно и упорно старались любить малютку, которую приняли в свою жизнь. Но между ними так и не возникло особой связи, и их отношение к Элис было скорее прохладной, благонамеренной добротой, чем теплой безоговорочной любовью. Самым близким подобием семьи для Элис стала Нетти, пожилая дама, что жила по соседству, – она рассказывала девочке истории и угощала конфетами. Их обожание было взаимным, и когда Нетти умерла, Элис, которая тогда все еще была маленькой девочкой, была безутешна много недель.
Когда в семнадцать лет Элис покинула дом приемных родителей, никто из них не проявлял особых инициатив к общению, и даже дежурные рождественские и именинные открытки постепенно сошли на нет. Она познакомилась с Майклом, когда он пришел в кафе, где она работала, и через полгода он сделал ей предложение. У Майкла была хорошая должность в банке, и с небольшой помощью его родителей им удалось снять квартиру. Поженившись, они были уверены, что их ждет счастливая семейная жизнь. Но начался кошмар. После смерти каждого ребенка она уговаривала и умоляла его попробовать снова, и в конце концов он сбежал. Но у них был секс еще один раз, ради старой памяти – прощальный трах. Этого оказалось достаточно.
Элис накрыла коробку крышкой и вернула на полку. Потом взяла со дна шкафа маленький старомодный бело-голубой чемодан и вернулась к кровати. Со щелчком раскрыла серебряные застежки, и крышка распахнулась, высыпав часть содержимого на кровать. Элис принялась перебирать его, прикасаясь к каждому предмету с бесконечной нежностью. Там был пухлый фотоальбом с фотографиями Мэтти – от младенца нескольких минут от роду в объятиях гордой матери до улыбающегося молодого человека, высокого и с намечающейся мускулатурой, на четырнадцатый день рождения в прошлом году. Там были аккуратно завернутые в муслин два молочных зубика и мягкая прядь детских волос. А еще – сертификат велосипедиста и несколько скаутских значков на обрезке ткани.
Когда Элис обнаружила, что снова беременна, она ничего не рассказала Майклу. Собрала свои вещи и исчезла. На этот раз все должно было быть иначе. Она сделает все идеально – новый дом, новое начало. И тогда он выживет. И он выжил.
В дверь спальни мягко постучали, и появилось улыбающееся лицо Мэтти.
– Чашечку чаю, мам?
Она протянула к нему руки и жестом пригласила подойти и сесть рядом. Она прижала его сильное молодое тело к своему костлявому скелету, надеясь, что он не почувствует запаха ее болезни.
– Ты знаешь, что я люблю тебя больше всего на свете?
Мэтти закатил глаза в добродушном раздражении.
– Да, мам, знаю. Так хочешь чаю или нет?
50
Они навек молоды, а мы постареем.
Возраст не утомит их, и время не властно,
Когда солнце садится, и на рассвете
Мы будем их помнить.
Из поэмы «Павшим», Лоуренс Биньон
Сегодня идеальный день для призраков. Знакомые очертания кладбища теряются в тяжелой пелене тончайшего ноябрьского тумана. Словно влажный саван, он окутывает могильные камни и ангелов именно так, как в лучших историях о призраках, которыми англичане Викторианской эпохи обожали себя пугать. Сырые деревья украшены нежными канделябрами сверкающей паутины, а трава покрылась серебром от мороза. Частые вздохи Хайзума поглощает клубящийся туман, но его лай на одинокую ворону, сидящую на могиле малышки Мэри, разрезает густое молчание и эхом разносится среди влажных камней. Перспектива прогулки с Хайзумом сегодня утром казалась не слишком заманчивой. Но тянуть время я не могла. Впереди сложный день. Подготовка к тому, что может оказаться свиданием с олимпийцем.
Я не боюсь привидений – по-моему, живые куда опаснее. Кажется странным, что люди викторианской эпохи, которые так пышно праздновали смерть, боялись призраков. Думаю, вампиры и привидения скорее их привлекали. Физические аспекты смерти были весьма приземленными, и, возможно, изучение духовных тайн придавало банальным вещам интереса. Болезнь вроде скарлатины могла за несколько недель уничтожить целую семью, и дети, как и взрослые, были прекрасно знакомы со смертью, как с частым гостем. Они прекрасно знали, что если кто-нибудь из их братьев и сестер подхватит болезнь, она вполне может оказаться фатальной и вдобавок закончиться их собственной смертью. Скрыться от собственной смертности было невозможно, и потому защищаться от нее считалось бессмысленно. В те дни эта тема считалась вполне допустимой для детской литературы, наряду с пушистыми котятами, прекрасными манерами за столом и новым чепчиком Лиззи.
Но это не значит, что тем, кто остался позади, было менее больно.
В наши дни люди весьма надменно относятся к викторианскому восприятию смерти, осуждают избыточность, сентиментальность и драматизм. Но я сомневаюсь, что наше отношение лучше. Наш подход к смерти заключается в том, что мы изо всех сил ее игнорируем. Мы даже не можем произнести это слово. Говорим, что кто-то «скончался». Говорим, что «потеряли» кого-то, или что кто-то «ушел». Но они не ушли, и мы их не теряли. Нам прекрасно известно, где они, и они не уходили, они просто больше не придут. Никто, кроме Эдварда, не говорил, что Габриэль мертв. Во всяком случае, мне в лицо. Окружающие прятались за вежливыми эвфемизмами. Нам гораздо проще сказать «дерьмо», чем «мертв». Мы с радостью позволяем детям часами весело убивать, калечить и делать гадости перед компьютерным экраном, но оберегаем их от посещения похорон любимой бабушки или дедушки, чтобы уберечь от страданий. Мне кажется, мы учим их бояться неправильных вещей.
Если сегодня на кладбище и есть призраки, я их не увижу – туман слишком густой. Но я слышу их, они играют на волынках. Наверняка это призраки, потому что ни один здравомыслящий человек не станет играть на волынке посреди кладбища промозглым ноябрьским утром, в таком густом тумане, что он может забить трубы. Если только сегодня не День Памяти. Одиннадцатый день одиннадцатого месяца, и сейчас – его одиннадцатый час.
Волынки звучат в честь Королевских Горцев, которые располагались в городе во время войны. Выше на холме находится покрытый травой прямоугольник, с трех сторон окруженный стеной из каменных блоков. На нем стоит большой белый крест с изображением ордена и около двадцати каменных крестов поменьше – на могилах погибших шотландских солдат. Я всегда останавливаюсь возле Джеймса МакКилроя, который «был случайно убит в восемнадцать лет, не успев проявить своего мужества». У меня другое мнение. Всего в восемнадцать лет он добровольно отправился воевать за свою страну и умереть, если придется. По-моему, его мужество не вызывает сомнений, но мне все равно бесконечно любопытно, как он был «случайно убит». Каждый год небольшая компания друзей, родственников и боевых товарищей совершает долгий путь из Шотландии, чтобы почтить память погибших. Каждый год группа становится меньше. Волынки умолкли, и сквозь туман доносятся обрывки разговоров. Хайзум поднимает голову, наклоняет ее набок и какое-то время прислушивается, явно озадаченный, откуда звучат голоса. Волынки не интересуют его совершенно. Маленькая поминальная церемония заканчивается, я слышу приглушенные шаги и мягкие хлопки автомобильных дверей. Когда последняя машина уезжает, по кладбищу вновь расползается тишина, вездесущая, как туман, и я слышу лишь собственные шаги и дыхание Хайзума. Хорошо, что я знаю это место как свои пять пальцев, потому что почти ничего не вижу даже в метре перед собой. Мы идем по нижней тропе – во всяком случае, я. Хайзум скачет туда-сюда, словно неуклюже играет в классики, хотя следует он за своим носом, а не за брошенным камушком. Пройдя через ясли детских могил, мы поворачиваем на более узкую тропу, ведущую вверх, на холм. Многие из этих детей «родились заснувшими». И не смогли проснуться.
