– Наверное, ничего.
– Ну раз «наверное», значит, что-то все же есть. Говори уже.
– Забудь.
– Так. Нельзя просто сказать «хм-м», а потом отнекиваться. «Хм-м» – это всегда важно. Говори.
Он пожевывает соломинку с… блин, какой-то колено-подгибающей чувственностью.
– И что, ты просто собираешься разбить лагерь возле абонентского ящика, ожидая, когда твоя мама сбежит из больницы, чтобы проверить почту?
Я улыбаюсь/злобно кошусь на него и… черт, снова напяливаю свою ми-ми-мишную маску. Странно, но я не так расстроена, как хотела бы. На миг я жажду стать соломинкой Бека. Затем глотаю остатки бургера (надеюсь, Бек не заметил, что я добрых двадцать секунд не могла вдохнуть, и говорю:
– У меня есть план, и он таков: шаг первый – попасть в Кливленд, шаг второй – разобраться с дерьмом.
– Безупречный план.
– А то.
Уолт прерывает нас громоподобным храпом. Вскоре он чуть утихает, и все равно я не представляю, как можно заснуть в такой позе.
– А у него какая история? – спрашивает Бек.
Я вкратце пересказываю все, что знаю об Уолте: мертвая мама, любовь к блестяшкам, Нью-Чикаго и прочее. Если честно, я тяну время, чтобы как следует обдумать предложение Бека отвезти нас. Очень заманчивое по нескольким причинам, и главная из них… ну, я никогда не ездила по шоссе. Ладно, я вообще не сидела за рулем, если уж на то пошло. Единственный зрячий глаз превратил бы первую же поездку в смертельный каскадерский трюк, а меня – в звезду YouTube.
Бек прочищает горло:
– Ладно, вероятно, есть кое-что, что тебе стоит узнать…
«Ну вот». Не задумываясь, резко подаюсь вперед. От любопытства в груди все клокочет, дыхание перехватывает, и… я так безумно хочу, чтобы Бек оказался настоящим, хорошим, оказался человеком посреди гребаных реальности и отчаяния.
Он смотрит мне прямо в глаза, наклоняется и говорит:
– Дядя Фил – извращенец.
Мозг мой распадается на две четкие фракции: одна побуждает меня ахнуть, зажать ладонью рот и воскликнуть: «Нет, только не дядя Фил! Бек, милый, скажи, что это не так!», а вторая сидит молча, неподвижно, полная разочарования.
– Совершеннейший дегенерат, – продолжает Бек. – На последнем семейном сборище он заявил, что его лысина – это солнечная панель для его секс-машины.
Я сижу молча. Неподвижно. Полная разочарования. (Похоже, вторая фракция победила.)
– Что? – замечает он мой отнюдь не восторженный вид. – Я шучу. Ну то есть, дядя Фил извращенец, но…
– Бек. – Я вздыхаю.
Да, это тяжело, потому что пусть я ничего не знаю об этом парне, но готова поставить все деньги в банке, что он в команде «манифик». Ну так и почему? Почему я не могу довериться своей интуиции?
С коленей Уолта падает кубик Рубика. Я поднимаю его и тянусь выключить радио.
– …и год назад на «Кабс» возложили огромные надежды, чтобы потом наблюдать, как ребята выдыхаются, так и не реализовав свой потенциал.
Отдергиваю руку, оставив радио включенным.
Ни разу в жизни я не ощущала ничего похожего на материнский инстинкт. Если кто-то охвачен детской лихорадкой, то я в этом плане скована льдом. Вполне нормально для шестнадцатилетней, как мне кажется. Но Уолт как-то всколыхнул меня, вытолкнул наружу внутреннего защитника, о существовании которого я и не подозревала. Инстинкт этот скорее волчий, чем материнский, но все же. Именно он не дает мне довериться интуиции. Пусть пока я не думаю, что Бек может нам навредить или хотя бы помешать…
– Что с тобой? – Бек вглядывается в мое лицо.
А я смотрю на кубик Рубика в руке и гадаю, когда это «я» стала «нами».
– Нам не нужно, чтобы ты нас куда-то вез, – говорю наконец.
Бек не реагирует, и я ненадолго возвращаюсь к прошлому – к начальной сцене одиссеи Мим: она одна в пустом автобусе, наслаждается безумием мира, слушает, как дождь колошматит по металлической крыше, будто стадо буйволов. Начальные сцены тем и забавны, что никогда не знаешь, какие детали со временем изменятся, а какие останутся прежними. Мир был и остается безумным. Дождь лил и льет. Глядя на Уолта, и да, даже с учетом Бека, я знаю, что именно во мне изменилось.
Была «я», стали «мы».
– Я на третьем курсе Луизианского. – Бек откидывает голову на спинку сиденья. – По крайней мере, был.
«Сколько лет третьекурсникам?» – первая мысль. И сразу за ней: «Черт, да что со мной не так?» Полагаю, первая фракция моего мозга решила не сдаваться без боя.
– Тебе длинную историю или короткую? – спрашивает Бек, смеживая веки.
– Длинную.
И он начинает, за все время так и не подняв головы и не открыв глаза. Храп Уолта, радио, дождь – все исчезает, пока Бек говорит.
За три года на факультете политологии он понял:
а) что ненавидит политологию и б) что ненавидит колледж. Отучившись на летних курсах фотографии (здесь я едва не подавилась кашлем), Бек обнаружил свою «истинную страсть» (и здесь тоже). Его (разведенные) родители сию страсть не одобрили. Потому он собрал пожитки и купил билет в один конец на «Грейхаунд» из Батон-Ружа в Берлингтон, штат Вермонт. Это должно было стать «паломничеством фотографа». (И здесь опять кашель.)
– Родители думают, что я в колледже. Если учесть его размеры, то пройдет не меньше недели, прежде чем кто-то что-то поймет.
Бек поднимает голову и улыбается, но без капли радости. Затем достает из сумки камеру, и какое-то время мы сидим молча, пока он фотографирует дождь на лобовом стекле.
– А фингал откуда? – Я показываю на его подбитый глаз.
Это на самом деле мягкая версия вопроса: «Как ты оказался в полицейском участке Независимости, а-а-а-а-а?»
Бек фокусирует камеру на жучке, застрявшем между дворником и лобовухой.
– Ударил кое-кого. Вообще, даже дважды. А он ответил как раз между ударами.
– В «Закусочной Джейн», – шепчу я.
Он кивает и заводит новый рассказ. И стоит ему начать, как я уже знаю, как именно все закончится.
24. И вот сливаются пути
Дверь в туалет была заперта.
Бек ждал в коридоре, когда из дамской комнаты по-соседству вышла девочка испанской внешности. («19А» и «19B», должно быть, мать и дочь, красивый латиноамериканский дуэт.)
– Ее глаза, – сказал Бек, припухли и покраснели, и я решил, что это подозрительно, но девочке было лет тринадцать, так что кто этих подростков разберет.
А через несколько секунд из той же уборной вышел взрослый мужчина.
– Его глаза были странные, будто остекленевшие или типа того.
