Еще одна струя дыма.
– Я жила в нескольких семьях. Трудное было время.
Мой терапевт говорит, что это нормально – блокировать боль. – Снова пауза, снова дым, и снова голос Клэр, только теперь тише: – Слушай, я не…
Тишина. И Бек:
– Ты в порядке?
– Нет. То есть да, просто…
– Что?
– Наверное, это ерунда, но… я тебе что-то пообещала или?..
Пауза.
– Вроде чего? – спрашивает Бек.
– Ничего. Да, точно ерунда. Может, лимонада?
Бек вздыхает:
– Мне пора.
Сгорбившись, я бегу вокруг таунхаусов, подлетаю к грузовику и, как только открывается дверь дома Клэр, начинаю пинать колеса. Бек пересекает лужайку, и я сую руку в карманы, словно торчала тут все время.
– Что ты делаешь, Мим? – Его голос дрожит.
– Просто убедилась, что корабль на ходу. – Я прокашливаюсь и цепляю на лицо самую обыденную, супероптимистичную, нешпионскую улыбку. – Как прошло?
– Хорошо, – лжет Бек, распахивая водительскую дверцу. – Поехали отсюда.
Уолт ставит на место последний зеленый квадратик:
– Шины все еще наполнены воздухом и все такое, Мим?
– Конечно, Уолт.
– Эй, эй, я Уолт.
– Чертовски верно, – шепчет Бек, выруливая с подъездной дорожки.
Обратно через Белвью едем в тишине. Я могу лишь догадываться, что сейчас творится в голове Бека. Он проделал такой путь только для, того чтобы хмурая курящая девчонка с амнезией предложила ему лимонад – дважды. Паршивей некуда.
Перед закрытым кафе-мороженым стоит одинокий маленький мальчик и рыдает навзрыд. И в голову против воли лезут мысли, что это единственное, что остается детям в наши дни. Единственное, в чем есть хоть какой-то долбаный смысл.
30. «Кунг-пао» по понедельникам
Без помпы, без всякого торжественного антуража я стираю боевую раскраску. Вокруг не парят воздушные шарики, конфетти и лепестки роз. И тем не менее, глядя на себя в очередное грязное зеркало, я чувствую… не знаю, ностальгию, наверное, до краев наполняющую сердце. Никогда не была бегуньей, но до Кливленда осталось несколько часов – похоже на финишную прямую.
Судя по всему, этот путь – мой магнум опус
[8].
Как и почти все в ресторане, двери туалета целиком сделаны из бамбука: выцветший берберский ковер – его почва, обои в цветочек – кислород, и вот многолетняя вечнозеленая экзотика из Юго-Восточной Азии прорастает, будто какой-нибудь обыкновенный сорняк, привычный для унылого северо-восточного Огайо.
Короче, к нашему столику я возвращаюсь через азиатское захолустье.
– Ты покраснела? – спрашивает Бек, догрызая кусок красной курицы на палочке.
Черт! Несмотря на средство для снятия макияжа, помада всегда оставляет на коже алые следы.
– Нет, – говорю я. Хотя, наверное, покраснела. Если не тогда, то теперь точно. – Где моя утка?
– Ты же понимаешь, что это глупо? – усмехается Бек.
Уолт, не отрываясь от тарелки, смеется.
Я проскальзываю в бамбуковую кабинку:
– Если я хочу утку, я получаю утку. В конце концов, это не я предложила китайский ресторан, когда нет еще и одиннадцати утра.
– Ты не любишь китайскую еду? – спрашивает Уолт.
Он уже прикончил красную курятину и насаживает на освободившуюся палочку зеленую фасоль.
– Еду люблю, Уолт. Рестораны ненавижу. Ну, кроме одного.
Бек и Уолт оплатили шведский стол и теперь перешли к курице в кисло-сладком соусе. Спасибо китайцам за такое куриное разнообразие.
– Какого? – уточняет Бек.
– Что?
– Ты сказала, что ешь лишь в одном китайском ресторане. В каком?
– Какая разница? Они не все одинаковые. Хотя большинство похожи на… – Я указываю на шведский стол в центре зала, где топчется куча белых толстяков с горящими глазами.
Бек сует в рот брокколи:
– Ты совсем чокнутая.
– Ну простите, что я предпочитаю незапятнанную еду.
– Незапятнанную? – встревает Уолт.
– Свежую. Нетронутую грубыми уродливыми незнакомцами, которые платят пять девяносто пять и за один присест набивают желудок так, чтоб на неделю хватило. Шведский стол – это не еда, это… кормежка, понимаете?
– Мне нравится кормежка, – говорит Уолт, как раз когда приносят мою утку. Затем сметает с тарелки последний кусок, встает и возвращается к шведскому столу.
Бек пьет воду и хмуро смотрит ему вслед:
– Хотел бы я чем-нибудь ему помочь.
Я кладу в рот кусочек мясо. Довольно жесткое для утятины, но с учетом обстоятельств о выборе я не жалею.
– О чем ты?
– О том, что… парень бездомный. Что в итоге его ждет?
Если скажу, что не думала о том же, то частично совру. Но о судьбе Уолта я размышляла так же, как о нас с Беком – в основном предаваясь фантазиям. В фильме моей жизни мы с Беком и Уолтом создаем нашу собственную странную маленькую семью, где царствуют любовь и честность. Мы запрыгиваем в Дядю Фила и едем к побережью, по дороге подряжаясь на всякую халтуру – продаем бургеры, косим газоны. Мы останавливаемся в глухих горных деревушках и вечерами пьем в пабах, болтая с хозяевами и ремесленниками, местными фермерами и лесниками – простым народом, ценным. Народом из сказок. Народом. Не гражданами. Гребаным народом. И если со временем Бек безумно влюбится в меня, так тому и быть. Это ничего не изменит (кроме размещения во время сна). Любовь друг к другу только укрепит нашу любовь к Уолту. Под нашей крышей для него всегда найдется свежий «Маунтин Дью». Под нашей крышей он никогда не пропустит игру «Кабсов». Под нашей крышей мы будем смеяться, любить и проживать-мать-ее-жизнь. Под нашей крышей…
О реальности я размышляла гораздо меньше.
– Вот думаю, смогу ли отвезти его в Чикаго, – говорит Бек.
Я замираю с куском у рта:
– Серьезно?
– А ты что предлагаешь? Просто высадить его в лесу?
Я проглатываю внезапно безвкусное мясо:
– Я ничего не предлагаю. Боже, с чего ты вообще решил, что я могу предложить подобное?
Бек проводит пятерней по волосам:
– Слушай, вот ты сейчас в каком-то роде пытаешься… не знаю… понять, где твой дом, верно? А как насчет его дома?
Я молчу.
– Мим?
К столу возвращается Уолт с целой горой еды на тарелке.
