– Я Мадагаскар, – говорю сонно.
– Кто ты?
– Я Мадагаскар. А ты Африка.
Бек сжимает мое плечо, и… думаю, все понимает. Бьюсь об заклад, что понимает.
Меня будят острые углы моего мозга – мысль более навязчивая, чем сон.
– Бек, – шепчу я.
Понятия не имею, который час и долго ли мы спали.
Телевизор все еще включен, за окном темно.
– Бек. Ты проснулся?
Я чувствую, как клокочет в его груди, когда Бек прочищает горло.
– Да.
И на мгновение я вдруг остро осознаю свою молодость и сопутствующее ей безрассудство. Осознаю тьму и те возможности, что она дарует. Осознаю нашу уютную близость, его запах и то, что мы вместе. Но мои острые углы куда настойчивее безрассудства молодости, возможностей тьмы и даже уютной близости Бека.
– Я решила, что ты меня бросил.
– Что?
– Вечером, когда вышла из душа. Вас не было. Тебя и Уолта. И я подумала, что вы меня бросили.
Тишина. Я уже гадаю, не уснул ли он, когда Бек отвечает:
– Мы не оставим тебя, Мим. Не так.
– В смысле «не так»?
– В смысле… грубо и молча. – Он снова прокашливается. – Жидкое прощание ты точно получишь.
И тогда я понимаю, что испытываю. Точнее, чего не испытываю. Вспоминаю наш ночной разговор под звездами в кузове Дяди Фила и все понимаю.
– Ты ведь знаешь, что это не увлечение, – говорю, прижимая голову к руке Бека – хочу, чтобы он чувствовал мои слова.
– Знаю.
– Совсем нет.
Я знаю.
«Скажи ему, Мэри».
Это глубоко, реально и чертовски старомодно. Это бастион страсти, это катастрофа… и смертельное столкновение нейронов, электронов и волокон – мой цирк странностей, слившийся воедино и распавшийся в огненной вспышке. Это… даже-не-знаю-что… моя коллекция блестяшек.
Это любовь.
Вслух я ничего из этого не говорю, но не потому, что боюсь. В объятиях Бека я, возможно, больше никогда не изведаю страха. Я не говорю, потому что не обязана. Он и так все видит.
Матрац колышется, когда Бек откатывается в сторону, подальше от меня, а потом вдруг нависает сверху. Мы пялимся друга на друга. Молча, не шевелясь. Я жадно впитываю зелень его глаз, черноту синяка, остроту носа, щетинистость подбородка. Впитываю густоту и умеренную дикость бровей.
И чувствую движение прежде, чем все происходит.
Бек наклоняется, медленно, и целует меня в лоб. Совсем не мельком, а нежно, с грустью, радостью и всем тем, что есть между нами. Потом его губы исчезают, а шероховатость щетины ощущается еще долго. Его дыхание терпкое, приятное – так может пахнуть в лыжном домике или в ночном джаз-клубе. И пока я представляю, что испытаю/унюхаю/распробую, если он прикоснется губами к моим губам и опустится сверху всем весом, дабы навеки соединить Мадагаскар и Африку, Бек шепчет ответ на вопрос из прошлой ночи:
– Я слишком взрослый для тебя, Мим.
Еще один поцелуй в лоб, на сей раз мимолетный, и он отстраняется. Встает с кровати. В полумраке наблюдаю, как он подходит к дивану и ложится. Вот и все. Игра окончена. Бастион страсти пал, вокруг меня обломки, руины руин.
А потом, обронив всего два слова в тишине запятнанной комнаты, Бек восстанавливает бастион:
– Пока что.
35. Улица обоняния
5 сентября, утро
Дорогая Изабель.
В первом к тебе письме я заявила, что не способна на умиление. И это правда. В обычное время ты даже можешь называть меня неумилимая. (О боже, называй, а?) Но сегодня утром я ощущаю непривычную для себя живость. Бодрость. Всякие типичные для ранних пташек штуки и, да, даже немного умиление. И вот, воспользовавшись этой редкой утренней энергией, я перечитала некоторые из предыдущих своих посланий и хотела бы по горячим следам предложить несколько поправок. Надеюсь, ты не против. Собственно…
Поправка первая. В отношении этих поправок я только что сказала «надеюсь, ты не против». Но на самом деле мне все равно. До вручения адресату письмо принадлежит автору. Я вношу поправки, так как имею право, независимо от того, возражаешь ты или нет. (Ба-бамс.)
Поправка вторая. 1 сентября я написала о боли: «…знаю: лишь она стоит между мной и самой жалкой разновидностью человека – Безликими». И хотя боль и правда не дает мне стать Безликой, я беру назад слова о том, что эта разновидность «самая жалкая». Будь уверена, из всех презренных качеств, свойственных человечку, самое жалкое на сегодня – это пытаться быть тем, кем не являешься. (Точно знаю.)
Поправка третья. 2 сентября я писала: «Не уверена, что богатое воображение так уж заслуженно нахваливают». Более того, я там жаловалась на это тяжкое бремя. Но я долго размышляла, и в свете последних событий хочу, чтобы ты проигнорировала все написанное мною о воображении. Свое я бы не променяла ни на грамм практичности.
Поправка четвертая. В последнем письме я написала: «…большинство людей – эгоистичные, невротичные, зацикленные на себе овощи, предпочитающие носить близорукие очки в дальнозорком мире». Ха-ха. Вполне в стиле Мим. Цинично и остроумно, да? Что ж. Пусть я по-прежнему придерживаюсь того же направления, вероятно, я недостаточно осветила вторую, хорошую сторону: Хороших Людей. Такие тоже порой встречаются. И… ладно, обещаю не трещать об этом без умолку (чтобы ты не сочла меня членом партии Безликих), но, если я не расскажу тебе об одном из этих Хороших Людей, моя голова взорвется. Не бойся, я не скачусь в сплошное «дорогой дневник, я встретила парня, и он весь такой секси, и моя жизнь теперь обрела смысл, и прочая фигня! Лол».
Приступ мгновенной тошноты ощутила? Наверняка. И все же…
Я встретила парня. И он весь такой секси. И прочая фигня. Лол.
Фотка в моем кармане. Мой надломленный герой, мой рыцарь в синем нейлоне. Моя Новая Пангея. Его зовут Бек, он красивый, умный и добрый. Он бросает вызов моему духу и успокаивает все остальное. Бек учит меня, как стать лучше, и когда находишь того, кто так тебя вдохновляет, то держишься за него изо всех сил.
И последнее, что я скажу о нем: он мой друг. Знаю, звучит глупо, но я бы предпочла это чему угодно. В своей жизни я несколько раз лажала по крупному, но одна ошибка превзошла прочие. Избежать подобного так просто, что даже не верится, и так важно, что я напишу это прописными, подчеркнуто и курсивом.
Готова?
Вот.
НЕ СТОИТ НЕДООЦЕНИВАТЬ ЗНАЧИМОСТЬ ДРУЗЕЙ.
Боюсь, любые уточнения лишь принизят мощную простоту сего заявления. Так что пока все.
