Как во всей истории спасения, так и во взглядах Павла на евхаристическое общение, в котором это спасение отображается, прослеживаются два пути развития. Один исходит из поздней иудейской традиции и ведет к эсхатологии; другой наряду с глубокими различиями, исторически неоспоримыми и психологически понятными, обнаруживает поразительную схожесть с эллинистическими мистериальными культами, сублимирует и переводит в христианские термины сакральные трапезы – обычную практику примитивных общин, – и преображает их в торжество единения. Это неоспоримый факт, основанный не на неприкрытом плагиате, а на религиозных запросах и переживаниях, которые по большей части ясны и понятны с психологической точки зрения; а потому не стоит опасаться, что это может привести к деградации учения о Евхаристии, основанной на писаниях святого Павла. Пусть мы и знаем, что обычай праздновать Рождество в определенный день отчасти основан на обычаях германцев и римлян и на астрономических данных, но неужели для нас меньше значит само рождение Спасителя, неужели оно слабее приближает к нам Христа, неужели мы не радуемся возрождению вечной любви, символом которого является этот праздник?
То, что иудаистский путь спасения, продолженный и спроецированный на христианство, не мог удовлетворить яркий ум Павла, отчасти связано с чувством благоговейного трепета, которое иудаизм всегда культивировал у благочестивых. Еще больше это связано с любящим стремлением ко Христу, которое приводило к интроекции Христа, причем не интроецирующий человек, а сам интроецируемый Христос должен был переживаться как исток мистического единения в Евхаристии.
В конце концов, важно то, что при этом рукой художника водили истинно христианские главные идеи.
Для Павла трапеза Господня прежде всего является воспоминанием; как и для первохристианской общины (1 Кор. 11:25). В преломляемом хлебе и в вине она изображает разрушенное смертью тело и пролитую на кресте кровь Иисуса Христа, как следует из слов Иисуса (Мк. 14:22–24, параллели). В то же время смерть Иисуса представляется жертвой во имя Нового Завета с Богом, в соответствии с Исх. 24:3–8, где говорится о том, как на Синае был заключен первый завет Яхве с Израилем. Евхаристия – мессианский завет, призванный при скором пришествии Христа исполнить пророчества Ветхого Завета и высшие надежды христиан. Шмидт обращает внимание на то, что слова «в Мое воспоминание» (1 Кор. 11:25) почти полностью совпадают с формулировками, применяемыми в общинных культах Древнего мира. В некоторых эллинистических общинах единение отмечали точно поминки, причем одни при этом оставались голодны, а другие даже упивались (1 Кор. 11:21)
[354]. Павел хотел, чтобы суть праздника составили слова о крестном распятии. Поэтому он и рассказывает, как сам Господь совершил вечерю в ночь, когда был предан (1 Кор. 11:23). Особенно выразителен стих: «Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет» (1 Кор. 11:26).
Празднество было чисто внешним и имело характер исторического воспоминания, связанного с мыслью о пространственно-временной удаленности – той, которая год от года воспринималась все более болезненно, ибо близкого Второго Пришествия так и не случилось. К этому изначальному торжеству теперь присоединился еще мистический элемент, который здесь, как и во всем религиозном опыте апостола, проложил мост через пропасть между земной бедностью и небесным величием и, направляемый любящим стремлением, использовал Евхаристию для интроекции самого Христа как сущности. Праздник воспоминания мессианской трапезы становится причастием (1 Кор. 10:16: «Чаша благословения, которую благословляем, не есть ли приобщение Крови Христовой? Хлеб, который преломляем, не есть ли приобщение Тела Христова?»). Христос принимается устами, как во многих формах теофагии или иерофагии, где сакральная трапеза символизирует поедание Бога или святой сущности. При этом в более развитых религиях, таких как культы Атиса и Митры, наряду с хлебом и вином также употреблялись мясо, кровь, молоко и вода
[355]. На нашу оценку не должен влиять тот исторический факт, что физическое поедание божества очень часто встречается у первобытных народов, особенно на погребальных обрядах, а также при поедании испеченных из теста изображений Бога
[356], и наконец, – чтобы назвать особенно важные психологически для Павла соответствия, – в сакральных трапезах мистерий Атиса и Митры
[357]. Сейчас мы не можем заняться изучением вопроса о том, вследствие чего поглощение божества вызывает обилие чувств у одних, в то время как других совершенно не трогает, даже вызывая у последних отвращение к тому, что можно есть и пить божество, будь это Христос или какой-то другой объект культа
[358].
Если кого-то раздражает то, что психология ставит христианское таинство Причащения наравне с языческими культовыми трапезами, нужно напомнить о том, что Павел сам проводит подобную параллель, называя последние трапезы «общением с бесами» (1 Кор. 10:20).
Воплощение Христа во время Евхаристии, действо, основанное на любви, неимоверно много дало Павлу в преодолении страха. Обретенное единство распространилось и на братьев по вере, входивших в мистическое Тело Христово, ибо «один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба» (1 Кор. 10:17). Это не братская любовь, которой учил Иисус (Мф. 23:8), – это любовь, передаваемая Христом как посредником. Но она заключает в себе сильнейшие возможности для ослабления страха, а само причащение, словно солнце, озаряет тесную связь с братьями по вере, из которой устранены все прочие. Торжество усиливается и тем, что на Евхаристии вещественно присутствует Христос; отсюда рождается священное чувство, и евхаристическое общение превращается в агапу (ἀγάπη), вечерю братской любви.
Чтобы не обесценить таинство, не превратить его в «целебную пилюлю» для спасения и тем не подвергнуть верующих опасности, Павел предупреждает: «Посему, кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней. Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо, кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем. Оттого многие из вас немощны и больны и немало умирает. Ибо если бы мы судили сами себя, то не были бы судимы» (1 Кор. 11:27–33). Тот, кто склонен к страху, может спросить себя, как и сегодня делают многие: «А достоин ли я причаститься? Или отказаться и избежать опасностей, которыми грозит апостол? Говорят, тех, кто причастится недостойно, ждут болезни и смерть! Другие, может, и утешатся тем, что несложно отличить хлеб причастия от обычной еды. Но как же испытание себя, о котором говорит святой Павел? Сколь сурово себя испытывать? Какую кару назначать?» Павел в учении о Евхаристии распахивает дверь для страха и дотошности, и когда невроз проникает на благодатную почву, когда начинаются придирки к формулировкам и деталям обряда, когда снова, как прежде, привносятся дикие страсти, становится ясно, отчего мирный и тихий праздник вызывает такое обилие ненависти, убийств и разорительных войн между теми, чьим единственным желанием было сражаться за правильное и достойное совершение таинства Евхаристии. Так и здесь, как часто происходило в истории христианской религии, успокоение одного страха привело к созданию нового.
