Преодоление страха, очевидно, происходит не только в народной религии, столь заботливо вскормленной Церковью, но и на всех ступенях догматики и исполнения культа. Священника окружает ореол страха-табу
[367], ведь у него есть власть своим словом превращать обычный хлеб в Святая святых, в Тело Христово, и с непогрешимой полнотой власти прощать людям грехи или лишать их прощения. Невероятный страх, трепет, болезненная дотошность – вот, по мнению Хайлера
[368], признаки истинного католического благочестия. «Даже глубочайшее доверие к Богу должно стоять на фундаменте страха перед вечным божественным majestas» (Хайлер). Понятно, что высшее религиозное блаженство, которое испытывают благочестивые, можно истолковать только как освобождение от неизмеримого страха, что тянется сквозь беспредельно долгую вечность и господствует в ней. Я был аналитическим душепопечителем многих католиков и должен полностью согласиться с Хайлером: «Терзания совести в склонных к меланхолии душах перерастают в тяжелую болезнь, которая парализует все жизненные силы и радость жизни и иногда приводит к полному духовному краху, а иногда заканчивается тем, что человек отшвыривает любой закон как досадную помеху»
[369]. Еще одно явление, ясно выдающее скрытое намерение одолеть страх, – это молитвенная практика, нацеленная на обретение благоволения Божия и заключенная в повторении формул, типичных для массового невроза навязчивых состояний. У очень многих католиков это завершается полным успехом.
Страх. Его вызов и устранение
В стремлении в полной мере представить проявления страха в католичестве нам пришлось бы рассмотреть всю его догматику, литургику и даже историю. Но придется ограничиться лишь некоторыми деталями учения и ритуалов.
Бог в первую очередь – вовсе не любящий Небесный Отец, который милостив, добр и дарит людям прощение и спасение без их заслуг. Католическая догма очень сильно усложняет любовь к Нему, хотя Его любовь и милость совершенно не оспариваются и порой даже официально выводятся на первый план. Страх перед муками в чистилище и вечным наказанием в аду превращает Бога в источник страха – tremendum. Вера в дьявола и его бесчисленных духов, которым Бог отчасти передал владычество над миром, ставит под угрозу доверие к Богу, готовое все принять из руки Божией. Любовь к Богу усложняется и тем, что Он больше не Отец Небесный, как в проповедях Иисуса. Он состоит из трех лиц, пусть даже образующих единую сущность, в которой Бог Отец представляет собой только часть. Эта доктрина в еще большей степени усиливает страх перед этой непостижимой сущностью, которую теперь именуют не подчеркивающим личность именем Отца, а абстрактным словом «Троица».
Как и в иудаизме, в Католической Церкви между человечеством и Всемогущим Владыкой распростерлась пропасть – и в нее врываются посредники между Богом и людьми. На удивление детально структурированная иерархия, начиная от Троицы, охватывает все части неба и земли и находит свое несвятое продолжение в царстве ада, часто представляемом в виде подземного мира, или преисподней. У ада, в свою очередь, тоже есть свое устроение: нечто подобное представлено в учении Заратустры. Главные звенья небесной иерархии таковы: Троица (Бог Отец – Христос – Святой Дух), Дева Мария, архангелы, обычные ангелы, ангелы-хранители, святые, святые покровители, папа римский, архиепископы, епископы (аббаты), священники, таинства.
Одни посредники принадлежат к потустороннему миру, который снисходит на землю к людям; другие – к Церкви земной и нашему бренному миру, однако ссылаются на свое божественное происхождение и надежное влияние на потусторонний мир.
Христос – не Спаситель грешников, который призывает к себе всех труждающихся и обременных, желая их упокоить. Он – Второе Лицо Троицы, Судья мира. Да, догма декларирует совершенство Его человеческой природы; но того, что Христос обладает дуальной природой – божественной и человеческой, – достаточно, чтобы устранить Его схожесть с людьми в той степени, в какой это необходимо для практического благочестия. Это не касается только необразованного народа, который просто считает распятого Христа Господом Богом. Однажды крестьянка, у которой я спросил дорогу, сказала мне: «Это вам дотудова, где Бог у дороги висит!» Интерес к Иисусу слабеет, усиливается другой – к сакраментальному Христу
[370] (как у Фомы Аквинского) – догматическому, предсуществующему и дающему искупление. В сакральной трапезе Он, как во многих примитивных религиях, воспринимается как божество и поглощается. Хайлер верно говорит: «Из Иисуса, прекрасного человека, который говорит с нами у евангелистов-синоптиков, получился холодный бескровный призрак, понятийное привидение, в котором подчас едва ли можно обнаружить человеческие черты»
[371]. Учение о двух несмешанных волях Христа, диотелетизм, заставляет при каждом поступке и каждой фразе Христа задаваться вопросом, делает ли Он это как Бог или как человек. Превратив Иисуса в сверхчеловеческую сущность, которая в силу своей трансцендентной и божественной природы обладает нечеловеческими качествами, католическая догма не позволяет верующим, которым приходится бороться с грехом только своими силами, видеть в Иисусе пример и черпать силы из того, что Он просто человек. Так католическая догматика неизбежно отчуждает Иисуса Христа от человеческого понимания и любви верующих. Он перестает быть единственным путем к Отцу и спасению, и новые посредники должны преодолеть пропасть между Богом и людьми. Мистицизм, возведенный апостолом Павлом вокруг Христа, и теория искупительной жертвы рушатся, и если сравнить с Евангелиями, то явно слабеет власть Христа избавлять нас от страха.
В центре дела спасения стоит искупительная жертва Христа, символически повторяемая на мессе и Евхаристии. По учению Церкви, Бог прощает не из чистой милости и не в дар. Его справедливость требует искупления; долг нужно выплатить сполна. Людей ждала бы вечная погибель, если бы безгрешный богочеловек Иисус Христос из сострадания добровольно не претерпел бы смерть вместо грешного человечества. Это и стало расплатой, которую безоговорочно требовала божественная справедливость.
Но что остается от милости Божией? Там, где в полной мере произведена расплата, нет смысла говорить о добровольном прощении. Бог, а точнее говоря, Бог Отец принимает смертные муки невинного Бога Сына как компенсацию за подобающие грешным людям вечные мучения. Но наказание ничуть не ослабевает, и милость состоит лишь в перенесении. При этом Бог превращается в ужасного судью, который – и это противоречит нашему нравственному чувству – дает до смерти замучить невинного, усиливая страх и обращаясь в ужасающее божество, numen tremendum, в гораздо большей степени, нежели Яхве. Так разрушается главный аспект идеи Бога, Его милости и любви.
