И с самого начала примем во внимание, что фоном для всех этих случаев выступает, с одной стороны, воспитание в евангелической вере, а с другой – вся история Католической Церкви с ее внушительной и грозной силой, с ее грандиозной пышностью, с ее великолепным искусством и располагающим к себе милосердием. Психологические причины всего нам, конечно же, неизвестны. Мы ограничимся конфликтами, вызванными страхом и нашедшими характерное решение в католичестве. Хотя остается широкий спектр иных важных факторов, которые у нас нет возможности затронуть.
Молодой человек лет двадцати страдал от жизни и хотел покончить с собой. Он чувствовал сильное желание перейти в католичество. Решение он принял, но препятствовали внешние обстоятельства. Вот отрывки из его письма, в котором он просил о помощи:
«В средней школе я побывал за границей и провел там какое-то время… Там я тайно ходил в католические церкви, участвовал в шествиях верующих, пел вместе с ними. Этим летом все было так же. Я еще никогда не был так… даже не знаю, счастлив я или нет! Когда в полумраке я узрел на стене Деву Марию, взгляд ее черных глаз словно пронзил меня, проник в сокровенные глубины моей души и словно пленил; я не в силах выразить то, как это случилось. Я должен был покориться этим глазам. Они заставили меня склониться перед великой мощью Католической Церкви. И это явно свершилось вопреки моему рассудку: он ясно осознает недостатки этой мощи. Но внутри я испытываю чувство, совершенно иррациональное, что закрываю на них глаза и глубоко оскорблен, если о них упоминают в моем присутствии.
После конфирмации я никогда больше не видел голых стен нашей церкви. Я не пел и не слышал, как другие поют: «Господь мой – крепость моя». Зачем? Для чего? Я покидаю Церковь точно так же, как вошел в нее. Ни проповеди, ни слова почтенного пастора, который меня конфирмовал, ни цитаты из Библии не смогли меня поразить или, как говорят, пробудить «божественные чувства». Моя Библия – это Сикстинская Мадонна над моей кроватью. Мой пастор – Рафаэль, ибо глубина его творений, его образы святых доказывают: он знаком с высшими силами лучше всех.
Почему так? Я не могу назвать причину. Не знаю, почему Католическая Церковь меня впечатляет, а наша – нет. Это уже стало причиной моих страданий, но, выходя из католического храма, я чувствую, что стал в нем чище и лучше».
Вот такое письмо. Очевидно, его написал эстет, выводящий свое сильное стремление к католичеству не только из любви к искусству, но и из иррациональных мотивов.
Мы провели семь сеансов по несколько часов и выявили следующую этиологию и развитие: мальчик не ладил ни с отцом, ни с матерью. Отец был благонамерен, но строг; он верил в благую силу бития и грубостью своей развил в старшем сыне ненависть, а вместе с ней – стремление к злым выходкам, которые каждый раз жестоко наказывались и приводили к новым бунтам против отцовской власти. Мать не обрела любви ребенка, хотя защищала его, когда отец его бил. Сначала сын любил ее и доверял ей. Но уже в четыре года малыш, как ему позднее рассказывали, намеренно засунул ей булавку в подушку. В подростковом возрасте отношения с матерью ухудшились. Она часто повторяла ему: «У тебя черное сердце. Та булавка это показала. Ты порочен. Ты ничего не достигнешь в жизни!» Это обижало мальчика, и он все больше отдалялся от родителей. Особенно его задело, когда мать, обнаружив следы его поллюций в шестнадцать лет, положила перед ним книгу, на которой была открыта страница про онанизм. Он разгневался, ибо она, по его собственному выражению, посчитала его нравственно опустившимся.
Ненависть к отцу где-то в 13 лет перешла на учителя религии. Мальчик хулиганил на уроках, на что неумелый воспитатель реагировал подобно отцу. Ученик наглел все больше. Сидящему впереди он нарисовал на воротнике скелет и с помощью лески устроил danse macabre, пляску смерти. Пастор резко оборвал такие действия. Однажды вместо молитвы перед уроком юноша разразился отборной бранью. Разгневанный пастор ударил его по голове и назвал мерзавцем. Это суждение плотно в нем засело и превратилось в мучительный страх, в котором читатель наших рассуждений о возникновении обсессий узнает действие вытесненной совести. Также и высказывание матери, что ее сын «порочен» и ничего не добьется, превратилось в пронизанную страхом навязчивую идею. Несколько лет измученный молодой человек каждое воскресенье после обеда одиноко сидел в парке и размышлял о своем безнадежном будущем. Он так желал покончить с собой, что ждал лишь подходящего повода. Сильные головные боли усилили бессознательное самонаказание. К этому добавились навязчивые действия: после того, как он во время драматического представления сыграл роль сумасшедшей, он все время повторял жест из пьесы – защищался от ударов по голове. Он назвал и другие симптомы страха: давление на шею и учащенное сердцебиение. Общение со сверстниками оставляло желать лучшего. В его глазах они все были лишь карьеристами.
Непонятная для него самого склонность к католичеству началась уже после того, как произошел конфликт с протестантским учителем религии и начал расцветать невроз. Его кощунства, которые во время насмешек над молитвой пастора и класса, казалось бы, не нашли своего собственного выражения, привели к вытеснению чувства вины и тем самым к усиленному самонаказанию. Источником ненависти к Небесному Отцу (как и к пастору) является ненависть к отцу земному.
В то время по ночам его мучил жар, он хотел выпрыгнуть из окна или зарезаться, и его приходилось удерживать силой.
Во время каникул в католической местности он тайно ходил в католические храмы, где его невыразимо пленили черные глаза Мадонны, заставив «склониться перед великой мощью Католической Церкви». Мария, Матерь Божия, стала для него идеальной матерью. На одних картинах она с любовью прижимает младенца Иисуса к сердцу, на других стоит у подножия креста и, как Mater Dolorosa, скорбящая мать, разделяет страдания Сына, оплакивает его в Пьете́ и хранит Ему верность за пределами смерти. К ней обращались верующие, любящие ее и уверенные в ее любви. Но он сам, отвергнутый родителями, уходил ни с чем и оставался непонятым, нелюбимым, одиноким. Его мучительное стремление к чуткой и сострадательной материнской любви пробудилось и полыхнуло огнем, стоило ему узреть образ Мадонны. Великие художники, изображавшие Мадонну, – все, и прежде всего Рафаэль, который, как известно, воссоздал в великолепных изображениях Девы свою рано умершую мать, – хотели передать верующим идеальное, возвышенное до небесного величия материнство. И наш молодой любитель искусства чувствовал, что пленен идеальной матерью, почитаемой в этих величественных церквях. В ней он обрел мать, столь болезненно необходимую; он нашел ее в совершенном облике, озаренном вечным божественным светом. Земной отец и ненавистный пастор, занявший его место, уничтожили в нем идею Бога, но не убили остаток стремления к божественному. И эту жажду утолила Мадонна, став «его Библией» и поразив его столь сильно, что он подчинился власти Церкви, молитвенно почитавшей эту идеальную мать в ее небесном величии.
Изначально Пресвятая Дева была для него лишь заменой матери; но за несколько месяцев до начала наших консультаций идея в значительной мере развилась. У него появилась подруга, и относился он к ней довольно странно. В своем первом сне, о котором он мне рассказал, он увидел ее совсем молодой, с черными глазами и в черной шляпке. Она плыла на корабле и прыгнула в озеро, но когда он попытался прыгнуть за ней, она воспарила над водой и вернулась обратно. Потом она снова являлась ему, то чуть старше, то снова молодая, то безобразная, то красивая. Это повторялось снова и снова.
