Она продавала свою жизнь за истории.
От Европы до города Фезертона.
Тут и девушка по имени Эбби Хенли.
И книга под названием «Каменотес».
Она ее забрала, когда уходила от него.
Пенни сказала:
– Твой отец однажды похоронил пишущую машинку, знаешь?
Предсмертная точность деталей. Адель и ее крахмальные воротнички – она называла эту штуку «древнея пишмашинка», – и однажды они вместе ездили туда, в этот сплошь-задний-двор-городишко, и похоронили старый «Ремингтон» – и это была жизнь, сказала она, это было всё.
– Вот кто мы на самом деле есть.
Под конец дождь стал еще мельче.
Капельница почти опустела.
Четвертый из ребят Данбаров сидел пришибленный.
Ведь как тринадцатилетнему пацану взять и все это уложить в голове? Когда все это свалилось на него разом?
Но он, конечно, все понял.
Он был сонным и одновременно бодрствовал.
Утром они были похожи на скелеты в пижамах, и он был единственным из нас – тем, кто любил их истории, и любил их всем сердцем. Это ему она доверила все. Это он, как ей виделось, однажды поедет и выкопает старую пишмашинку. Как жестоки эти виражи судьбы.
Интересно, когда он впервые понял: он передаст эти указания мне.
До рассвета оставалось еще полчаса, а удача иногда все же приходит – ветер стал меняться. Косо оградившись, он задул в них и задержал на крыльце. Пришел и обернулся вокруг. И она позвала:
– Эй, эй, Клэй.
Клэй склонился чуть ближе к ее бледному и хрупкому лицу. Глаза у нее были закрыты и ввалились.
– Теперь ты мне расскажи все это.
И этот пацан, он мог бы просто упасть лицом вниз и в полный голос рыдать в ее колени. Но он лишь спросил:
– Откуда начать?
– Откуда, – она сглотнула, – хочешь.
И Клэй замер, а потом потихоньку заговорил:
– Когда-то, – сказал он, – жила одна женщина, носившая много имен…
Она улыбнулась, но не открыла глаз.
Она улыбнулась и медленно поправила его:
– Нет, – сказала она, и это был голос умирания.
– Вот как, – и голос выживания.
Величайшее усилие, чтобы остаться с ним.
Она отказывалась открывать глаза, но поворачивала голову, обращаясь к нему:
– Когда-то, в приливе прошлого Данбаров, жила одна женщина, носившая много имен. – Эти слова доходили из страшного далека от нее до него, сидевшего рядом, и Клэй вставил свое – ему было что добавить:
– И что за женщина то была!
Через три недели ее не стало.
Портрет отца в пожилом возрасте
И скоро не осталось больше ничего.
Они закончили, но так и не закончились – они знали: будет что-то еще.
Но что касается моста, то строительство и расчистка были завершены; мост они уже рассмотрели во всех возможных ракурсах. Вечерами он, казалось, светился дольше, будто заряженный дневным жаром. Горел, потом мерк, потом исчезал.
Первым реку перешел Ахиллес.
Казалось, он собирался зареветь, но нет.
К нашей удаче, никаких союзов с дурным или разлагающим настроением не состоялось; он резво затрусил вперед, изучая мост, но к середине его уже присвоил.
Дворы, городские кухни.
Поля и самодельные мосты.
Для Ахиллеса это было все одно.
Какое-то время они не знали, чем себя занять дальше.
– Наверное, тебе стоит вернуться в школу.
Но время для этого, конечно, уже миновало. После гибели Кэри Новак у Клэя не стало сил об этом волноваться. Теперь он был просто строитель без единого документа. Доказывал только руками.
Прошло около месяца, Клэй приехал в город, но перед этим Майкл показал ему.
Они сидели на кухне с духовкой – и он не был обычным мальчишкой. Никто не строил мостов так быстро, уж точно – таких грандиозных. Мальчишки не просят ставить своды, но ведь мальчишки не делают еще очень многого, – и Майкл думал про то утро, что затопило их в последних водах, которые еще грядут.
– Поеду домой и стану работать с Мэтью, – сообщил Клэй.
И Майкл ответил:
– Идем-ка!
Сначала они спустились под мост, и его ладонь легла на изгиб свода. Выпили кофе по утренней прохладе. Над ними стоял Ахиллес.
– Слушай, Клэй, – заметил Майкл негромко. – А ведь он еще не закончен, а?
И мальчик у каменной опоры:
– Да.
И по тону его Майкл понял, что, когда это случится, он покинет нас навсегда, – не потому что хочет, а потому что должен, и этого не отменить.
Дальше было то, что долго ждало своего часа, – от Пенелопы, крыльца и историй.
Как-нибудь обязательно попроси отца порисовать.
Они были малы, рядом с мостом, в речном русле.
– Идем, – сказал Майкл. – Смотри.
Они вернулись в сарай, и там Клэй понял, почему тогда Майкл его остановил – в тот день, когда он пришел за своей изнуряющей лопатой, а Майкл отвез его в Фезертон, – там, на самодельном мольберте, чуть завалившись на сторону, стоял набросок мальчика на кухне, что-то протягивающего к зрителю.
Ладонь его разжата, но не развернута.
И, только приглядевшись, ты видишь, что на ней – осколки раздавленной прищепки.
Это было на той кухне, где я сейчас сижу.
Одно из наших в начале было.
* * *
– Знаешь, – сказал Клэй, – она мне велела. Велела попросить тебя показать.
Он проглотил слюну; он думал, репетировал.
Здорово, пап, правда здорово.
Но Майкл его опередил:
– Знаю, – сказал он. – Я должен был ее написать.
Он этого не сделал, но теперь у него был Клэй.
Он нарисует его.
И напишет его.
Он будет делать это год за годом.
Но до этого начала было вот что.
Ослепительный двор
В последние недели с нами оставалась по большей части ее оболочка. А остальное было уже где-то вне досягаемости. Страдание, приходы медсестры; мы ловили друг друга на том, что читаем ее мысли. А может, это были мысли, давно написанные в нас: каким, черт возьми, образом, в ней еще бьется пульс?
Это было время, кода смерть слонялась по дому или висела на проводах. Дремала, обняв холодильник.
