Она сложила руки на груди, но не прикрыла наготы, прекрасная, голая, с такими прямыми ключицами.
– Может, всегда помнила.
– Ты меня к собаке ревновала?
– Нет!
Он опять промахнулся.
– Я просто… Не понимаю, почему ты столько месяцев не подходил к моему крыльцу, а только смотрел, ждал! Надеялся, я это сделаю за тебя – подтолкну, подведу.
– Ты не подталкивала.
– Естественно… Как бы я могла?
Она не понимала, куда девать глаза, и смотрела прямо перед собой.
– Боже мой, а ты и теперь не понимаешь, так ведь?
Последняя фраза прозвучала погребальным колоколом – такая бесстрастная и жестокая истина. Усилие, которого потребовали эти слова, подкосило Эбби, пусть хотя бы на мгновение, и она вновь приникла к нему, ее щека, будто камень, легла на его шею.
– Прости, – сказала она. – Это ужасно.
Но по какой-то причине он решил продолжить. Может быть, чтобы примириться с надвинувшимся крушением.
– Но скажи.
Вкус его голоса. Сухой и крупитчатый, и кирпичи все летели к нему, и он глотал их один за другим.
– Скажи, как мне это поправить.
Дыхание внезапно стало олимпийским видом спорта; где же запропал Эмиль Затопек, когда он так нужен? Почему Майкл не тренировался, как тот сумасшедший чех? Спортсмен, с его выносливостью, конечно, мог бы выдержать такую ночь.
Но мог ли Майкл?
И снова:
– Скажи, и я поправлю.
– Но в этом и дело.
Голос Эбби, прозвучав, горизонтально упал Майклу на грудь. Ни тревоги, ни напряжения.
Никакого желания поправлять или быть поправленной.
– Может, и никак, – договорила она.
– Может, так.
Она закончила.
И вновь начала:
– Может быть, мы просто… не понимали, не о том думали.
Его последний судорожный вдох, глоток воздуха:
– Но я так…
Он осекся, замялся.
– …тебя.
– Я это знаю.
И в ней было столько жалости, но беспощадного рода.
– И я тоже, но, наверное, этого недостаточно.
Добавь она в конце булавочный укол, он истек бы кровью в постели.
Амахну
Следующая ночь оттого, что он так долго и крепко спал днем, выдалась такой же кошмарной и изнурительной, как и прошедшая. Он перебирал содержимое шкатулки и возвращался мыслями к утреннему крыльцу.
Молоко, пролитое на перила.
Артерия у меня на шее.
Он видел Ахиллеса и Томми, Генри и Рори.
И Кэри.
Конечно, он думал о Кэри, и о субботе, и о том, придет ли Кэри в субботу на Окружность. Ему дико хотелось знать, но он нипочем бы не стал ее спрашивать. И тут он прервал раздумья и до конца осознал – вынужденное окончательное признание.
Поднявшись, подошел к письменному столу, оперся ладонями. Ты уехал, подумал он.
Тебя там нет.
Вскоре после рассвета встал и Убийца, и они зашагали по реке, будто по дороге: двинулись вверх по течению.
Сначала был просто некоторый уклон: дно реки полого шло вверх.
Однако через несколько часов уже пришлось карабкаться по осыпям огромных камней, хватаясь за ветки тальника и эвкалиптов. Круто или полого поднималась река, одно оставалось неизменным: очевидная мощь. Берега были как бы перепоясаны. Слишком красноречивая хроника обломков и хлама.
– Вот, гляди, – показал Убийца.
Они проходили участок, густо поросший лесом; ступени солнечного света, висящие высоко в кронах, уводящие во всех направлениях. Под его ногой – вывороченное дерево. В шкуре из мха и листвы.
И вот, подумал Клэй.
Он приблизился к огромному валуну, который, похоже, выдернуло из гнезда. Так они лезли вверх большую часть дня, а обедали на длинном гранитном карнизе. Обозревали округу.
Убийца развязал рюкзак.
Вода. Хлеб и апельсины. Сыр и темный шоколад. Все переходило из рук в руки, но слова почти не говорились. Впрочем, Клэй не сомневался, что мысли у Убийцы были схожие – о реке, о том, как она показывает свою мощь.
В общем, с этим нам предстоит тягаться.
Весь вечер они возвращались. Время от времени один протягивал руку помочь другому, и когда вернулись, в потемках, в речном русле, больше ничего не было сказано.
Но, несомненно, момент наступил.
Если вообще существовало удобное время, чтобы начать, то это было оно.
Не оно.
Пока не оно.
Еще оставалось слишком много вопросов, слишком обширная память – но кому-то следовало сделать шаг, и Убийца закономерно начал первым. Если кому и пытаться намекнуть на общность, то, конечно, ему. В этот день они прошагали вместе много миль, и вот Убийца, глядя на Клэя, спросил:
– Хочешь строить мост?
Клэй кивнул, но не ответил на его взгляд.
– Спасибо, – сказал Майкл.
– За что?
– Что приехал.
– Я приехал не из-за тебя.
Семейная теплота, по Клэю.
Галерея Эбби
Пожалуй, то, что даже плохие времена полны добрых моментов (и счастливых моментов), правда во многих смыслах, и время их разрыва тоже было таким. Еще оставались воскресные утра, когда она просила почитать ей в постели и целовала его своим утренним дыханием, и ему оставалось только сдаться. Он с радостью читал ей из «Каменотеса». Но сначала проводил пальцем по тисненым буквам.
Она переспрашивала:
– Напомни, как то место называлось, где он изучал мрамор и камень?
Негромко он отвечал:
– Город назывался Сеттиньяно.
Или:
– Прочти еще раз, что там сказано о «Рабах».
Страница 265:
«Они были буйными и изломанными – начерно вырубленные, незавершенные, – но грандиозными, бесспорно монументальными, и казалось, будут бороться навечно».
– Бороться навечно?
Она придвигалась к нему и целовала в живот: его живот она всегда любила.
– Опечатка, как думаешь?
– Нет, думаю, он это и хотел сказать. Он и хотел, чтобы мы думали, что это ошибка… несовершенство, как и в «Рабах».
– Ха.
Она целовала его, потом еще и еще, дальше, выше, поднимаясь к ребрам.
