И что была моя кровь в сравнении с той?
Пустяк, полный пустяк.
В тот день, помню, было ветрено, облака проносились по небу. В одну минуту белое, в следующую синее – океан меняющегося света. Одна туча была как угольная шахта, и под ней я шел к крикетной площадке, в самый темный лоскут тени.
Я не сразу увидел Джимми Хартнелла, но он был там, на бетонном пятачке. Лыбился на всю ширину чубчика.
– Он пришел, – крикнул кто-то из его дружков. – Сраный педик явился!
Я на ходу поднял кулаки.
Дальше начались круги, полуобороты вправо и влево. Помню, он оказался страшно проворным, и скоро мне пришлось это почувствовать на себе. И помню вопли пацанов: как прибой на пляже. В какой-то момент я приметил Рори: обычный малец-малолетка. Стоял рядом с Генри, худеньким и, как лабрадор, золотистым. Сквозь соты-ячейки сетчатой ограды я видел, как беззвучно открываются их рты: «Врежь ему», – и как молча-сосредоточенно смотрит Клэй.
Но врезать Джимми было совсем не просто.
Первый раз он достал меня по зубам (будто я куснул железяку), потом снизу, по ребрам. Помню, испугался, что они сломались: когда эти волны крушили меня.
– Ну че ты, пианист сраный, – выдохнул парнишка и вновь подскочил.
С каждым таким подскоком он ухитрялся как-то пройти мою защиту и достать меня левой, потом правой и еще раз ею. После третьего такого прохода я оказался на траве.
Вопли и повернутые головы – не бежит ли кто из учителей; но нас никто еще не увидел, и я, опершись о землю, поспешил встать. Наверное, на восьмой и последней секунде обязательной паузы.
– Ну! – сказал я, а свет все так же менялся.
Ветер выл у нас в ушах, и Джимми снова одним прыжком оказался передо мной.
Как и в те разы, он врезал мне левой, и затем добивать – но старая тактика уже не принесла успеха: третий удар я четко блокировал и крепко достал Джимми в подбородок. Хартнелл отшатнулся, переступил ногами, выравниваясь, потеряв фокус. Сделал торопливый и испуганный шаг назад, а я двинулся за ним, взяв немного влево; я вложился в пару прямых, врезав ему повыше консервной прорези, в скулу.
И началось то, что комментаторы любых спортивных состязаний – наверное, даже игры в шарики, – называют борьбой на истощение сил: мы совали друг в друга кулаки и ладони. В какой-то момент я припал на колено, а он зацепил меня и поспешил извиниться, и я кивнул в ответ: молчаливая солидарность. Толпа зрителей выла и лезла на сетку, сплошные побелевшие пальцы на проволоке. Я дважды сбил его с ног, но он неизменно поднимался и снова бил. Сам я к концу драки оказывался на траве четыре раза, и в четвертый уже не смог подняться. В тот момент я смутно почувствовал приближение кого-то грозного: пески и волны рванули врассыпную; они были теперь похожи на чаек, кроме моих братьев, которые остались. Забавно – а теперь-то и неудивительно, – Генри протягивал руку к тому или другому убегающему парнишке, и тот отдавал ему остатки своего завтрака. Генри успел заключить пари и, более того, выиграл.
В углу, возле крикетных калиток стоял, повернувшись боком, Джимми Хартнелл. Он чем-то напоминал раненую дикую собаку: вызывал и жалость, и опасение. Учитель, мужчина, подойдя, схватил его за локоть, но Хартнелл вырвал руку; он споткнулся и едва не упал, двинувшись ко мне, и его прорезь теперь стала обычным ртом. Он присел и сказал в землю, рядом со мной:
– Ты, видать, хорошо играешь. Если оно хоть немного похоже на твой бокс.
Я ощупал рот пальцами: камень с души, радость.
Я откинулся на траву; кровь текла, я улыбался.
Все зубы остались на месте.
В общем, так.
Она пошла к врачу.
Вереница анализов.
Нам она пока ничего не говорила, и жизнь текла своим чередом.
Один раз, впрочем, она дала слабину, и это тем яснее и горше сейчас, когда я это пишу. Кухня – ясная прозрачная вода.
Дело было так: Рори и Генри в своей комнате взялись боксировать. Они бросили перчатки, перешли к обычной драке, и Пенелопа поспешила к ним.
Она схватила обоих за ворот и удерживала на вытянутых руках.
Будто вывесила посушиться.
Неделю спустя она легла в больницу: в первый раз из многих.
Но тогда, вот тогда, за считаные дни и ночи до, она так стояла с ними в их комнате, в свинарнике, заваленном носками и лего. Солнце садилось у нее за спиной.
Господи, я буду скучать по этой картине.
Она плакала, улыбалась и плакала.
Триумвират
Вечером в субботу Клэй с Генри сидели на крыше.
Близилось к восьми.
– Как в старые времена, – заметил Генри; оба были счастливы в тот момент, пусть их синяки и ссадины и горели. И он еще сказал: – Отличная была скачка.
Имея в виду Кэри.
Клэй, не отрываясь, смотрел через улицу и в сторону. Номер 11.
– Да.
– Ее победа должна быть. Дисквалификация, что за нахер.
Потом он ждал.
Окружность и ровный звук ее шагов: тихий шелест травы под подошвами.
Она пришла, и они еще долго не ложились.
Они сидели на краю матраса.
Разговаривали, и ему хотелось ее поцеловать.
Дотронуться до ее волос.
Хотя бы кончики пальцев окунуть в этот поток у ее лица.
В вечернем свете того дня волосы казались то золотыми, то рыжими, и нельзя было сказать, где они кончаются.
Но он не тронул.
Конечно, нет.
У них как-то сложились правила, и они их держались, боясь разрушить то, чем обладают. Довольно того, что они здесь, одни, вдвоем, – и у них было море других способов выразить благодарность.
Он вынул небольшую увесистую зажигалку и Матадора в пятой.
– Это лучший подарок, какой я только получал в жизни, – сказал он и на мгновение зажег огонь, тут же защелкнув крышку. – Ты так здорово сегодня скакала.
Кэри протянула ему «Каменотеса».
Улыбнувшись, она сказала:
– Я – да.
До того вечер тоже был славный, потому что миссис Чилман отворила окно. Она позвала их, подняв лицо:
– Эй, ребята, Данбары!
Первым отозвался Генри:
– Миссис Чилман. Спасибо, что подлатали вчера.
И перешел к делу:
– А у вас клевые кудряшки.
– Заткнись, Генри.
Но она заулыбалась, ее морщины пришли в движение.
Генри с Клэем поднялись на ноги и зашагали к краю.
Присели на корточки.
