Разумеется, среди них был Джимми Хартнелл, и однажды, труся спиной вперед, он меня окликнул. Как и на остальных, на нем разлилось озеро, озеро пота от каемок его майки.
– Эй, Пианино! – позвал он. – Данбар!
И помахал, убегая. В другие разы, встречаясь, мы шлепались ладонями, как сменяющиеся футболисты: один из нас – в игру, другой – из. Мы бежали сквозь все наши проблемы.
Случалось, с ними бегали и другие – молодые жокеи, ученики Макэндрю. Таково было одно из его требований: в первый год обучения ты через день выходишь на кросс с ребятами из «Трай-колорз». Без всяких исключений.
Я помню и как мы впервые прибежали на Бернборо: воскресенье и поджигательский рассвет.
Трибуны полыхали, будто многоэтажка, подожженная злодеями, и дорожки уже затянуло бурьяном, пролежнями и экземой. Поле – еще не джунгли, но уже на полпути к ним.
Мы пробежали восемь по четыреста метров.
Тридцать секунд отдыха.
– Еще разок? – спросил я.
Клэй кивнул.
То, что творилось в его животе, ушло, а страдание – совершенная красота. На Бернборо он снова стал бегать босиком, с прищепкой в кармане шортов… и, бывает, я думаю, он это замышлял. Иной раз я думаю, что он знал.
Мы будем бегать по улицам конных кварталов.
Он будет высматривать его с крыши.
Я думаю, что, будто бы разыскивая отца, Клэй уже знал, что где-то нас что-то ждет, и теперь я это тоже знаю – потому что там, по нашему миру городской окраины, мы прокладывали путь к нему.
Мы бегали, и мы искали мула.
Фотография
На уик-Энд, когда Кутамандра уехал на юг, в столицу скачек, Эннис Макэндрю принял мудрое решение: Кэри не будет скакать вообще.
У нее отобрали скачку в Санлайн-Норзерли – ее первое выступление в Первой группе, – и ей было всего семнадцать. Самого Макэндрю в городе и рядом с ней не будет, и с собой он ее не возьмет. Такого она точно не вынесет: смотреть, как ее огромный гнедой входит в поворот.
Нет, он сказал ей всего одну фразу:
– Думаю, ты заслужила пару дней отпуска.
Это был не обычный тренер.
Клэй непременно решил в эту субботу быть в городе: на неделе по радио говорили об этой лошади и о замене жокея.
Вечером в пятницу, кода он уезжал, Майкл Данбар его удивил.
Он повез Клэя на станцию, и дорогой они, как обычно, почти не разговаривали, но когда выехали к железной дороге, Майкл вынул из перчаточного ящика какой-то конверт и положил Клэю на колени. Конверт был надписан: «Для Кэри Новак».
– Что за?..
– Отдай, и все, ладно? Ей понравится, обещаю.
Он и не пытался задуматься; кивок, еле заметный, с соседнего кресла. До вокзальных огней, похоже, еще несколько миль, а в городе было, по большей части, тихо. Только жужжание недальней пивной. Майкл казался почти таким же, как в прежние времена, и Клэй дал ему кое-что взамен.
Ничуть не таясь, он вынул из сумки «Каменотеса».
И аккуратно сунул конверт между страниц.
На следующий день на Арчер-стрит и Тед, и Кэтрин были на работе, так что Кэри с Клэем сидели у нее на кухне.
Настроили черный рассыпающийся приемник.
В гостиной стояла удобная компактная стереосистема с цифровым звуком и всем прочим, но они решили слушать репортаж на этом приемнике. Усаживаясь возле него, Клэй отметил непривычную вещь – на кухне удивительно чисто.
С Кэри они только обменивались короткими взглядами. Говорить никому не хотелось.
Жокеем был профессионал, мастер, Джек Берд, и когда началась скачка, в три часа без нескольких минут, он не рванул со старта вперед, но остальные лошади шли не особо резво, и на повороте Джек попал в «коробочку». Когда он попросил жеребца прибавить, было уже не нагнать, и Клэй, слушая, в основном наблюдал за Кэри. Рассматривал перспективу ее волос в мили длиной, руки над столом, ладони, обхватившие лицо; она как бы зависла между досадой и стыдом, но все, что она сказала, было «черт».
Вскоре после этого они пошли в кино.
В кинотеатре она взяла его за руку.
Повернувшись, Клэй увидел, что она смотрит на экран, но по щеке у нее ползет слеза.
Такая странная произошла штука.
Он наклонился и поцеловал ее.
Но это было все же против правил, и они оба это откуда-то знали.
Он почувствовал жгучесть и соленость, потом посмотрел на их соединенные руки.
Потом они отправились на Окружность, и Кэри легла рядом с ним. Теперь она могла довысказать – цифру, которую произнесла, будто жалуясь:
– Седьмой.
Седьмой, полный провал.
Потом он решил пересчитать ее конопушки, на лице их оказалось пятнадцать, но такие крошечные, что приходилось выискивать. И шестнадцатая на шее. Они были значительно краснее ее волос, как кровь в сравнении с бронзовым закатом.
– Я понимаю, – добавила Кэри. – Случаются вещи похуже.
И она была права, безусловно, права.
Она немного полежала, устроив голову у него на груди.
Как всегда, Клэй чувствовал ее дыхание: тепло, аллюр.
Кажется глупым в таких словах говорить о дыхании – будто о шаге, будто о скачке, – но он описывал именно так.
На мгновение посмотрел вниз.
И вновь та шестнадцатая веснушка – ему хотелось потрогать ее, уронить туда руку, но неожиданно для себя он заговорил. Лишь она могла понять эти слова.
– Костолом, – сказал он, – наш-Звезда-Уэверли, – рассчитывая, что она встрепенется.
– Это была война двух лошадей.
Помедлив, он продолжил:
– Сейнтли, – сказал он, – и Кэрбайн.
Он говорил о знаменитых скачках и о лошадях, которые там выигрывали. Она лишь раз упомянула эти скачки в разговоре с ним – когда они в первый раз обходили конные кварталы.
– И Фар Лэп, величайший из них.
Затем, глотнув слюну, он сказал:
– Испанец.
И это было почти больно: Испанец, кровная родня Матадору, – но надо было продолжить.
– Слышишь? – сказал он и обнял ее, и привлек к себе на пару мгновений. Стиснул ее руку сквозь фланелевый рукав.
– Но у тебя любимец, думаю, всегда был один – только Кингстон Таун.
И еще мгновение не отпускал. Гладил клетчатую ткань.
– Боже, – удивилась она, – ты помнишь.
Он помнил о ней все. И всегда будет помнить, как она оживилась, рассказывая о Кокс Плейт 1982 года. И как это удачно, что это как раз в те годы, когда Пенелопе довелось там жить, – и Кэри теперь повторила, что говорил комментатор, а именно:
