А дальше их привезли домой, и я застыл в дверях; и что мне оставалось, кроме божбы, когда Томми раздал им клички.
В этот раз он все расставил по местам.
Ни один из них никак не тянул на Ахиллеса.
– Рыбку зовут Агамемнон, – сообщил он мне, – а голубя я зову Телемахом.
Царь мужей. И мальчик с Итаки – сын Пенелопы и Одиссея.
Небо было подкрашено закатом, и Рори покосился на Генри.
– Я этого мелкого говнюка пристукну.
Кэри Новак в восьмой скачке
После ошеломительного провала – седьмого результата в скачке Первой группы – Кутамандру отправили на летний отдых. По возвращении его жокеем стала Кэри – четыре скачки: три победы и третье место.
Кэри становилась все популярнее.
Для Клэя это было радио в русле реки, город и Окружность.
Безмолвие Амахну и истории, которые он слушал на кухне, – потому что они так и не ложились в ту ночь, когда Клэй попросил рассказать о «Давиде» и «Рабах»; пили кофе. Майкл рассказал ему, как нашел календарь. Эмиль Затопек. Эйнштейн. И все остальные. И девчонка, что однажды сломала мальчишке звездолет и сидела впереди на уроках английского: ее волосы спускались до пояса.
Майкл опускал детали, не в пример Пенелопе, – он-то не умирал, и потому о чем-то умолчал, – но он старался, искренне и честно. Майкл сказал:
– Не знаю, почему я тебе об этом никогда не рассказывал.
– Рассказал бы, – ответил Клэй. – Если бы остался.
И он не хотел этим уколоть Майкла: он разумел, что был тогда еще мал для таких историй.
И вот теперь ты мне их рассказываешь.
Он не сомневался, что Майкл поймет.
Был уже рассвет, когда они заговорили о «Давиде» и «Рабах», заточенных в мраморе.
– Эти изломанные, напряженные тела, – сказал Майкл, – пытаются вырваться из камня.
Он добавил, что не вспоминал о них не один десяток лет, но каким-то образом они всегда были с ним.
– Я был умереть готов, лишь бы когда-нибудь достичь таких высот, как Давид – хотя бы на миг.
Он заглянул в глаза мальчишки напротив.
– Но я знаю, знаю…
Клэй ответил.
Его слова больно ударили обоих, но он должен был их произнести.
– Мы живем жизнью Рабов.
Кроме моста, у них ничего не было.
В середине января выдалась неделя, когда в горах шли дожди, и Амахну начала наполняться. Они видели, какое грандиозное небо накатывает. Они стояли на лесах у массивной деревянной опалубки, а вокруг них – занозы дождя.
– Как бы все это не смыло.
Клэй ответил негромко, но уверенно:
– Не смоет.
Он не ошибся.
Вода поднялась только до середины колена.
Река вроде как разминалась.
Разогрев в манере Амахну.
В городе весь март шла подготовка к большим осенним скачкам, и на этот раз Первая группа не прошла мимо Кэри.
Кутамандра.
Восьмая скачка в пасхальный понедельник, на «Роял Хеннесси».
Это была скачка на приз Джима Пайка.
Конечно, на эти длинные выходные Клэй приехал домой, но перед этим он сделал кое-что еще.
Он прошелся по Посейдон-роуд до мастерской, где чинили обувь, изготовляли ключи и наносили гравировку. Там сидел старик с белоснежной бородой: чистый Санта-Клаус в комбинезоне. Увидав «зиппо», он сказал:
– О, я ее помню.
Он покачал головой.
– Да, да, она, Матадор в пятой. Девчонка. Странно гравировать на зажигалке.
И качание головой перешло в кивок.
– Но мило, конечно.
Он подал Клэю ручку и листок.
– Напишите разборчиво. А где будем гравировать?
– Надписей две.
– Что ж, поглядим.
Он подхватил полупрозрачный листок.
– Ха!
Он вновь вернулся к рьяному качанию головой.
– Вы, ребята, чокнутые. Вы знаете Кингстон-Тауна?
Знали ли они Кингтсон-Тауна!
– Может быть, – предложил Клэй, – напишем «Кэри Новак в восьмой» под первой надписью, а второе – на другой стороне?
Санта-Клаус улыбнулся, потом рассмеялся.
– Хороший вариант.
Но смеялся он не «хо-хо-хо», скорее «хе-хе-хе».
– Кингстон-Таун не может победить, а? Что бы это могло значить?
– Она поймет, – ответил Клэй.
– Ну, это самое главное.
Старик приступил к гравировке.
На выходе его посетила мысль.
С тех пор как он первый раз уехал из дому на реку, он думал, что деньги – скрученные в трубочку купюры от Генри – пойдут только на строительство моста. Но они всегда предназначались для этой мастерской. Он истратил лишь двадцать два доллара.
На Арчер-стрит, восемнадцать, он положил остаток пухлого рулона на кровать напротив своей.
– Спасибо, Генри, – прошептал он. – Забери остальное.
И тут он вспомнил Бернборо-парк – пацанов, что никогда не станут вполне мужиками, – повернулся и поспешил в Силвер.
В субботу перед Пасхой, за два дня до скачки, он проснулся и уставился в темноту: он высматривал Амахну. Сидел на краю кровати, с ларцом в руках. Он вынул оттуда все, кроме зажигалки, и добавил к ней сложенное письмо.
Он написал его вечером накануне.
* * *
Вечером в субботу они лежали там, и она рассказывала.
Инструкции те же.
Начать жестко.
И пусть скачет.
А ты молись и приведи его.
Она волновалась, но это было приятное волнение. Под конец она спросила:
– Ты придешь?
Он улыбнулся распухшим звездам.
– Еще бы.
– А братья?
– Конечно.
– Они знают про это? – спросила она, подразумевая Окружность.
– И про нас?
Она никогда об этом не спрашивала, и Клэй не раздумывал:
– Нет. Просто знают, что мы давно дружим.
Девушка кивнула.
– И это, я тебе хотел сказать… – он сделал паузу. – Еще кое-что.
И замолчал.
– Что?
И отступил, не шевелясь.
– Нет. Ничего.
Но было поздно, и она уже привстала на локте.
