Он лежал на спине, и мужчины в комбинезонах, мужчины в сапогах, мужчины с сигаретами – они решили, что лучше его не шевелить. Уважительно столпились вокруг. Сначала боялись, не сломал ли он шею, потому что ног он не чувствовал.
– Кэри, – позвал он.
Пот.
Рассветное дрожащее солнце.
Оно катилось по дорожке ипподрома.
И все же она не могла перестать смотреть и встала на колени рядом с ним. Она смотрела на кровь и грязь, которые смешивались у него на губах, как машины в пробке. Спекалась на его джинсах и фланелевой рубашке. Впиталась в молнию на жилете. Это дикая природа рвалась из него.
– Кэри, – снова позвал он и на сей раз продолжил: – Можешь потереть мне пальцы на ногах?
Да, конечно.
Бред.
Ему казалось, он вернулся в безоблачные дни грибка и зуда, и надеялся ее отвлечь.
– Да бог с ней, с ключицей… чешется до смерти!
Однако попытался улыбнуться – и не смог.
Она принялась было стаскивать сапог, и тут он заорал от боли.
Солнце шлепнулось наземь и проглотило его.
В больнице через несколько дней пришел доктор с осмотром.
Пожал мальчикам руки.
Потрепал Кэри по макушке.
Спутанные мальчишечьи каштановые волосы.
Свет был ключично-белым.
Осмотрев Теда, доктор дружески взглянул на детей.
– И кем вы будете, когда вырастете? – спросил он, но мальчики даже слова не успели вставить, потому что это Кэри взглянула на него, Кэри улыбнулась, щурясь на свет из окна.
Небрежно указала на своего покалеченного и заезженного отца – и, считайте, она уже двинулась в путь.
Сюда, к Клэю, на Арчер-стрит.
Она сказала:
– Я буду как он.
Фигуры в реке
И так меня прибило сюда, к деревьям, день спустя после Кутамундры.
Я стоял один возле эвкалиптов, под ногами – опавшая кора.
Длинная лента солнечного света передо мной.
Я услышал ту ноту – и не мог двинуться с места. Музыка звучала из его приемника, а это значило, что он еще не знает.
Я наблюдал их в русле реки.
Я даже не могу сказать, сколько это длилось, – мост, даже в заготовках, был прекраснее, чем я мог поверить.
Арки будут великолепными.
Каменные изгибы.
Как Пон-дю-Гар, он будет без цемента; форма рассчитана безупречно. Он сиял под небом, как храм.
И глядя, как он опирается на эти камни, как гладит их рукой, как говорит с ними, крепит и подгоняет, как стоит рядом, я видел: этот мост был сделан из него самого.
Но я должен был сделать то, зачем приехал.
Машина ждала за спиной.
Я медленно отделился от деревьев и дошел до реки. Встал в полудне, и фигуры на дне реки замерли. Никогда не забуду их плечи – усталые, но закаленные и живые.
Они подняли глаза, и Клэй сказал:
– Мэтью?
И никак не возможно подготовиться, пока я спускаюсь к ним. Я был просто оболочкой для того, чем мне придется стать, ведь я не ожидал такого – такого оживления и радости в повороте его лица или такого поразительного моста.
И я, а не он, первым упал на колени, в пыль на дне реки.
– Кэри, – сказал я. – Кэри погибла.
Ахиллес в четыре утра
Что, если бы они не остались в этом доме?
В доме по Арчер-стрит, 11.
Если бы только они не вернулись.
Почему не продали его, не переехали, вместо того чтобы благоразумно получать арендную плату?
Но нет, не могу так об этом думать.
Опять же, я могу только рассказать, как было.
Она приехала почти шестнадцатилетней – на улицу мальчишек и животных, в числе которых уже был мул.
Вначале был вечер мартовского дня, когда Клэй бежал на соревнованиях штата и победил.
Я был тогда на стадионе Эрнста Маркса.
С любовью забинтовал ему ноги.
Ближайший к нему результат показал деревенский паренек из Беги.
И не просто было уговорить Клэя остаться.
Он не хотел ни пьедестала, ни медали: ему нужен был только Ахиллес.
Он больше чем на секунду улучшил рекорд штата, что, как сказали нам, на этом уровне просто невероятно. Административные мужи жали ему руку. Но все его мысли были об Эпсом-роуд.
Мы вырулили со стоянки и влились в послеполуденный поток машин; Клэй наблюдал за мной через зеркало, и я бросил короткий взгляд на него. Сказать по совести, он вроде как намекал: золотая медаль – на шее чертовой Рози. Собака пыхтела у Томми на коленях. Я глянул на них, говоря без слов: повезло тебе, что не стал надевать, – а то бы мне за нее только схватиться, и свернул бы тебе шею.
Приехав домой, мы высадили Рори и Генри.
И собаку тоже.
Томми полез из машины, но Клэй взял его за плечо.
– Томми, ты с нами.
Мы приехали; вечерело, он ждал у ограды и заревел, задрав морду к небу. Я вспомнил газетное объявление.
– «Не взбрыкивает», – сказал я. – «Не ревет».
Но Клэй и ухом не повел, а Томми тут же влюбился. Пятый из неопасной стаи.
В этот раз мы постояли у ограды, трейлер ожил, качнулся, и оттуда к нам выкатился мужичок. В заношенных старых штанах и рубахе, с компанейской улыбкой. Он спешил со всех ног, хромал, словно бы телегу в гору толкал.
– Так это вы, сукины дети, кормите этого старого сукина сына? – спросил он, но скалился при этом, как малое дитя.
Был ли он тем самым конюхом, с которым в тот первый раз говорила Пенелопа через забор дома на Арчер-стрит, восемнадцать? Мы этого не узнаем.
Вечер уже гас.
Звали мужика Малкольм Суини.
Сложение у него было – будто пончик в одежде.
В прошлом жокей, потом конюх, потом дипломированный говногреб. Алкоголический нос. При всем мальчишеском виде в его лице было столько скорби, что можно утонуть с головой. Он собрался переезжать на север, к сестре.
– Можно малой зайдет к вам, погладит его? – спросил я, и Малкольм Суини с радостью согласился.
Он напомнил мне героя одной книги, которого звали Грустный Злюка-Весельчак, – добрейшая душа, терзаемая раскаянием.
– Вы объявление увидели? – спросил он. – В «Трибьюн»?
Мы с Клэем кивнули, а Томми был уже во дворе и гладил мула по морде.
