– Ты, наверное, хотела сказать Макэндрю.
– Ой да, извините.
Кэри попробовала улыбнуться.
– Я немножко нервничаю.
Теперь женщина кое-что заметила; подавшись вперед, сдвинула очки на нос. Одним движением она превратила полное неведение в четкое понимание.
– А ты, часом, не дочка старины Теда?
Черт!
– Да, мисс.
– Родители в курсе, что ты здесь?
Волосы Кэри были собраны в косичку, которая туго оплетала голову.
– Нет, мисс.
Почти раскаяние, почти сожаление.
– Боже, детка, ты сама добиралась?
– Да, на поезде. И на автобусе.
Она уже было затараторила:
– Ну, сначала я села не на тот автобус…
Тут она взяла себя в руки.
– Миссис Макэндрю, я хочу работу.
Вот в этот самый миг она ее и покорила.
Жена Макэндрю сунула ручку себе в волосы.
– Сколько тебе?
– Четырнадцать.
Миссис Макэндрю фыркнула и рассмеялась.
Бывало, она слышала, как они беседуют вечером, укрывшись в кухне.
Тед и Кэтрин.
Воинственная Екатерина Великая.
– Ну послушай, – говорил Тед. – Если уж заниматься, то лучше всего у Энниса. Он проследит. Он даже не разрешает им жить на конюшне – у всех должно быть нормальное жилье.
– Надо же!
– Э, поспокойней.
– Ладно.
Но она ничуть не сбавила:
– Дело же не в нем, а в самом этом спорте.
Кэри стояла в прихожей.
Вместо пижамы – шорты и майка.
Теплые липкие ступни.
Струйка света упала на пальцы.
– О, опять ты за свое, – сказал Тед.
Он встал и подошел к раковине.
– Да этот спорт дал мне все.
– Ага.
Искреннее проклятье.
– Язвы и обмороки. А переломов сколько?
– Грибок не забудь.
Он хотел разрядить обстановку.
Не получилось.
Она продолжала, проклятия сыпались, и девочка в прихожей от них темнела.
– Это наша дочь, между прочим, и я хочу, чтобы она жила, а не терпела весь тот ад, который выпал тебе и выпадет нашим мальчикам.
Иногда они грохочут во мне, эти слова, горячие, как копыта скаковых лошадей.
Хочу, чтобы она жила.
Хочу, чтобы она жила.
Кэри однажды пересказала Клэю этот разговор – однажды на Окружности.
Екатерина Великая была права.
Права в каждом слове.
Код велосипеда
Мы нашли его выше по течению, где начинаются эвкалипты.
Что мы вообще могли ему сказать?
Майкл просто стал рядом; а когда мы молча двинулись к дому, бережно приобнял за плечо.
Я остался ночевать, а как иначе.
Клэй уступил мне свою постель, а сам сел, прислонившись к стене. Шесть раз за ночь я просыпался, и Клэй сидел прямо.
На седьмой раз он, наконец, упал.
Он лежал на полу, на боку, и спал.
Утром он взял с собой только содержимое своего кармана: ощупывание выцветшей прищепки.
В дороге сидел на переднем сиденье, с прямой спиной. Все смотрел в зеркало заднего вида, почти надеясь увидеть ее.
Раз он сказал:
– Останови.
Он подумал, что его сейчас стошнит, но ему просто было холодно, очень холодно, и он считал, что она нас догонит, но так и сидел один на обочине.
– Клэй?
Я окликнул его раз десять.
Мы вернулись в машину и продолжили путь.
* * *
В газетах писали о самой перспективной молодой наезднице за последние десятилетия. Писали о старом Макэндрю, который на фотографиях напоминал переломленный черенок метлы. Писали о жокейской династии и как мать хотела ее остановить – не пустить в этот спорт. Братья спешили на похороны из деревни.
Писали про девяносто процентов.
Девяносто процентов жокеев каждый год получают травмы.
Писали о жестоком бизнесе, о, как правило, жалких доходах, об одной из самых опасных профессий в мире.
Но о чем не писали в газетах?
Там не писали о солнце – какое оно было большое и близкое за ее плечами, когда они разговаривали в первый раз. О его теплом блеске на ее предплечьях. Не писали о звуке ее шагов, когда она приходила на Окружность и, приближаясь, шелестела по траве. Не писали о «Каменотесе», как она брала его почитать и всегда возвращала. Или как она любила его сломанный нос. Что толку от газет?
А в довершение всего там не писали, было ли вскрытие, или о том, лежала ли на ней минувшая ночь; все были уверены, что это несчастный случай.
Ее не стало за миг – раз и всё.
Макэндрю решил больше не тренировать.
Все говорили, что это не его вина, и были правы; таков этот спорт, здесь бывает все, а уж он-то заботился о своих жокеях, как никто.
Все так и рассудили, но ему нужен был отдых.
И точно как Кэтрин Новак с самого начала, защитники лошадей говорили, что это трагедия, но и гибель лошадей тоже трагедия: заезженных или отбракованных. Этот спорт убивает всех, так говорили.
Но Клэй знал, что дело в нем.
Добравшись домой, мы долго сидели в машине.
Мы превратились в нашего отца после смерти Пенни.
Молча сидели. Молча уставившись.
Даже если бы в машине водились леденцы или драже, мы бы к ним не притронулись, это точно.
Клэй думал снова и снова: это не случайность, это все я, это я.
Надо отдать должное остальным, они пришли.
Они пришли и сели в машину с нами, и сначала каждый сказал только «Привет, Клэй». Томми, самый юный, желторотый, пытался заговорить о хорошем, например, как она пришла, и мы все с ней знакомились – эти воды еще нахлынут, – и как напрямую проскочила через дом.
– Помнишь, Клэй?
Клэй не ответил.
– Помнишь, как она в первый раз встретила Ахиллеса?
В этот раз он не убегал, просто ходил по лабиринту улиц; дорогами и полями конных кварталов.
Он не ел, не спал и не мог разминуться с чувством, что видит ее. Эта девушка всегда стояла где-то на краю зрения.
