Он приставил конец своего кинжала к сердцу. Граф Робер остановил его и, указав величественным движением руки на умерших, сказал с торжественностью:
— Вы прибыли, чтобы вести полк де Трема в бой. Они были руками того тела, которого я был главой. Заступите на их место в предстоящей битве так, чтобы неприятель не заметил, что я лишился моих храбрых помощников.
Спустя десять часов, 20 мая 1635 года, Робер де Трем способствовал окончательному поражению австрийско-испанского войска при Авейне. Раб своего долга, пока победа французов не была упрочена, он лично не подвергался никакой опасности, чтобы сохранить себя для войска, душой которого он был. Но как скоро Тома Савойский начал отступать, все последующие действия Робера дали ясно понять, что он не желает пережить своих братьев. Полковник отчаянно бросался в атаку на грозные полки испанцев, которые прикрывали бегство австрийцев. Два раза ему грозил смертельный удар, и два раза рука боевого товарища сумела его отразить. Наконец, чтобы в свою очередь спасти своего храброго защитника, который оказался опасно ранен, полковник вынужден был прекратить свою безумную погоню за бегущим неприятелем.
Отъехав от места кровопролитной схватки, он узнал в раненом, которого отбил, Мориса Лагравера.
ЭПИЛОГ
I
обеда при Авейне не принесла французам пользы из-за медлительности Фридриха Генриха, принца Оранского, который уже начал опасаться иметь таких соседей и который примкнул к французскому войску со своими голландцами слишком поздно, чтобы лишь довершить успешную компанию. Едва оба соединённых войска начали угрожать Брюсселю, а потом Лувеню, в стенах которого укрепились австрийцы, как обнаружился недостаток в продовольствии, и они вынуждены были разойтись. Итак, полковнику де Трему не представилось более случая искать смерти на поле битвы. Он вернулся во Францию вместе со своим полком на зимние квартиры. Морис Лагравер уехал прежде него. Как скоро позволила рана, которую он получил, защищая Робера, он был перевезён в Париж по приказанию кардинала, уведомленного о его геройском самоотвержении через нарочного, посланного тем, ради кого Морис жертвовал собой.
Кардинал Ришелье удержал при себе Камиллу де Трем, согласно выраженному им намерению, перед катастрофой в лесу Сеньер-Изаак. Молодая девушка не расставалась более со своим знаменитым покровителем, который поместил её в своём дворце и поручил её попечению своей любимой племянницы, госпожи де Комбале.
Живя также в кардинальском дворце, где могущественный министр требовал, чтобы с ним обходились, как с родственником, Морис всё время своего выздоровления провёл с кроткой молодой девушкой, грусть по братьям которой он старался утешить своей нежной любовью.
Вскоре Ришелье велел собрать сведения о Валентине де Нанкрей и о старике Норбере. Когда один из агентов донёс ему, что оба инкогнито вернулись в Лангедок, он тотчас велел парламенту законным судом оправдать память кавалера Рене. Он также уничтожил бумаги, доказывавшие виновность графа Филиппа, а так как необходимо было найти изменника для пояснения гибельного дела под Монтобаном, в жертву политических целей был принесён дом Грело. Наказанный за преступление, которого он не совершал, мошенник поплатился таким образом за свои низкие измены. Толстый капуцин имел несчастье уведомить кардинала о своём добровольном заточении в Бастилии в то самое время, когда министр искал искупительной жертвы для измены под Монтобаном, и дом Грело лишился свободы навек. Советник де Лаффема, преданный душой и телом Ришелье, доказал юридически, что толстый брабантец нашёл роковую записку на имя Комона де ла Форса и бросил её в равелин Корборье в надежде получить большую денежную награду от этого начальника протестантов.
— Но после этого проступка, — заключал обвинитель, — сир Грело имел случай приобрести доверие монсеньора де Жюсона и предпочёл служить знаменитому министру, почему и не требовал вознаграждения за услугу, оказанную, по его мнению, кальвинистам.
Это обстоятельство придумано было кардиналом для уменьшения вины бывшего приора, а тот был рад сознаться во всём, что бы ни предписал ему могущественный министр, лишь бы сохранить голову на плечах. Приговорённый к вечному заключению за безнамеренную государственную измену, толстый капуцин получал позволение продать мэтру Рубену свою таверну в Нивелле за ежегодную доставку ему семисот тридцати бутылок лучшего вина, из которых губернатор Бастилии давал ему по две в день.
Но дом Грело забыл про високосные годы. Первый раз когда представился подобный лишний день, противоречащий его расчёту, он целые сутки не получал на запивку ничего, кроме обыкновенного напитка заключённых — воды. По причине своей жадности к вину он ни разу не пожертвовал ни одной капли драгоценного нектара своим тюремщикам, и те в свою очередь не уступили ему своей рюмки обыкновенного вина в злополучный для него день вынужденной трезвости. Это нарушение закоренелой привычки имело гибельные последствия для страстного поклонника Вакха. Оно положило начало болезни, весьма странной в человеке, никогда не потреблявшем воды. Трудно поверить, но толстый капуцин действительно умер от водянки, несмотря на все усилия Копперна спасти его, и по уверению этого учёного доктора, потому, что больной перед последним издыханием отказался выпить его жизненный эликсир под предлогом, что тот по вкусу похож на простую воду.
Читатель не должен удивляться, что мы упоминаем в этом случае о Динанском алхимике. Хирург, к которому принесли полумёртвого Рошфора из сарая таверны «Большой бокал», не сознавал себя достаточно сведущим, чтобы лечить его одному. Вследствие чего он призвал на помощь своего знаменитого учителя, изобретателя целительного бальзама. Доктор Копперн, едва вернувшись из Парижа, куда ездил по поручению покойного маркиза Поликсена Бозона де Рюскадора, поспешал в Нивелль и, не зная, что лечит преданного слугу своего ненавистная врага, он поставил на ноги Рошфора. Из благодарности за сохранение своего верного фурьера Ришелье вызвал Копперна в Париж и позволил ему делать опыты с своим жизненным эликсиром в государственных тюрьмах. Кроме того, министр даровал ему звание своего «экстраординарного медика», или медика предсмертных минут. Эта последняя милость не многому обязывала Ришелье, ибо он надеялся, с верою в долговечие некоторых болезненных людей, похоронить учёного эмпирика ещё до своей смерти. В этом отношении надежда кардинала сбылась. Но первая милость, дарованная Копперну, оказалась, как мы уже видели, гибельной для дома Грело.
Как скоро Морис совсем поправился, кардинал отправил нарочного к Валентине де Нанкрей, убежище которой было открыто одним из его агентов. Мы не знаем, что заключалось в письме Ришелье, но Валентина ответила лишь несколькими строчками, в которых сообщила, что отреклась навсегда от света по собственному желанию, и потому также, что сумасшествие Норбера не позволяло ей отлучаться от старика. Что же касалось их семейных дел, то она вполне уполномочивала Ришелье решать их по своему усмотрению.
