— Вы боитесь за вашего возлюбленного, прелестный ангел! — сказал граф со зловещей насмешкой.
— Да, жизнь моего Рене слишком драгоценна для того, чтобы подвергать её лишней опасности. Мы будем молчать все трое о том, что произошло между вами и мной, чтобы мой благородный супруг не вооружил руки своей для вашего наказания.
— И в этом тоже надо дать клятву? — спросил граф де Трем тоном фанфарона.
— Поскорее! — отвечала она с решимостью в глазах и уже поднимая руку, которая должна была подать сигнал смерти.
— Ну, если уже надо, — произнёс граф Филипп развязным тоном, — я беру Бога в свидетели, что я не стану вызывать Рене на дуэль, не лишу его жизни врасплох, не буду с ним видеться после осады Монтобана, и буду молчать о том, что случилось здесь. Теперь пропустите меня, — приказал он Норберу, который посторонился, чтобы отворить ему дверь.
Граф обернулся на пороге и сказал:
— Прощайте, моя свирепая пуританка: вы думаете, что старый любезник обезоружен против вас и связан словом дворянина? А он, не изменяя своей клятве, тем не менее намерен заплатить долг ненависти и любви, взятый им здесь!
В последних словах графа была такая сильная угроза, что Сабина задрожала от гнева и испуга. Но уже было поздно удерживать этого демона, он вышел и садился на лошадь, которая ждала его у крыльца.
— Он поклялся слишком легко, — говорила госпожа де Нанкрей управителю, видя, как граф скачет галопом к воротам парка. — Этот негодяй, вероятно, нашёл какую-нибудь увёртку. Береги твоего господина и меня, Норбер.
— Я буду молчать и остерегаться. Хотя я ненавижу мщение и считаю убийство грехом, не колеблясь, убью графа де Трема, если он посягнёт на честь и счастье Нанкреев. Я человек ничтожный, но помню, что я привязан к семье де Нанкрей, и когда ей угрожает опасность, я чувствую себя способным умереть за неё.
IV
илипп де Трем, прогнанный Сабиной, неистово гнал свою лошадь, пока не выехал из парка Нанкрей. По другую сторону сухого рва он обернулся, посмотрел с ужасным выражением на замок, возвышавшийся на пригорке, и погрозил кулаком.
— Горе тебе! — сказал он. — Мне не нужно будет нарушать клятвы, чтобы отмстить за себя!
Он опять пустил лошадь в галоп и скоро доехал до королевского лагеря. Перед своей палаткой он сошёл с лошади и отпустил офицеров, столпившихся около него. Он один пошёл к аванпостам, самым близким к осаждённому городу, и оставался там около часа, пылко устремив глаза на Монтобан, скрываемый от него темнотой. Он думал, что боязливая нежность Сабины к мужу принудит её сохранить в тайне оскорбление, а это помешает Рене не доверять своему сопернику... и молча смеялся.
Часовые удваивали бдительность, видя своего начальника на последней траншее закутанным в военный плащ. Полковник Трем был известен необыкновенной строгостью, и его солдаты считались лучшими в армии по дисциплине. Они его не любили, но слепо повиновались, потому что за малейшие проступки он взыскивал строго.
Граф Филипп рассчитал, что почти пять часов прошло с тех пор, как Арман дю Плесси и кавалер Рене выехали из Нанкрея, когда отдалённый шум достиг его слуха.
«Это топот лошадей по долине, залитой водой», — подумал он.
В ту же минуту часовой закричал:
— Кто идёт?
Аванпост, находившийся в нескольких шагах от полковника, бросился к насыпи с заряженными мушкетами.
— Кто идёт? — повторил сам граф де Трем.
— Верноподданные короля! — был ответ.
— Это они! — прошептал граф. — Сюда, господа! — закричал он.
Два всадника поднялись на ров.
— Ведите нас к вашей палатке! — сказал Арман дю Плесси своим кротким и звучным голосом.
Через десять минут Арман дю Плесси и де Нанкрей, забрызганные грязью, сидели в палатке графа де Трема.
— Граф, — начал Арман дю Плесси, — мы напрасно старались доказать маркизу де ла Форсу, что гугеноты должны для собственной выгоды согласиться на мир, не рискуя последней битвой. Губернатор Монтобана добровольно отопрёт городские ворота королю только взамен фельдмаршальского жезла.
— И подтверждения Нантского эдикта, охраняющего права протестантов, — прибавил кавалер Рене.
— Положим, что король согласится на эти два условия, как вы дадите знать маркизу? — спросил граф де Трем.
— До полночи я пущу с террасы моего замка три красные ракеты, на которые маркиз будет отвечать зелёной ракетой, — объяснил кавалер Рене.
— Это будет значить, что завтра утром Монтобанские ворота будут отворены депутатам его величества Людовика XIII, — прибавил Арман дю Плесси.
Только одиннадцать часов, — сказал граф Филипп, — король ложится поздно. Герцог де Люинь может ещё уговорить его согласиться на притязания маркиза де ла Форса. Я пойду доложить коннетаблю.
— Ступайте, мы подождём вас здесь, и никто не станет оспаривать у вас завидной чести увенчать наши успешные переговоры, — с иронией сказал Арман дю Плесси.
— Ступайте, любезный граф, — повторил Рене. — Я отвечаю за обязательства Монтобанского губернатора перед королём так же, как буду порукой маркизу де ла Форсу в обещаниях его величества, если он их даст. В таком случае я пойду во главе группы королевских представителей, которая явится на рассвете к воротам Корборье против вашего лагеря.
— Я бегу к герцогу де Люиню, — сказал полковник.
Через двадцать минут граф де Трем поспешно воротился в палатку.
— Прочитайте, — сказал он мрачным голосом и с унылым видом.
Он подал им пергамент, где следующие строки были написаны совсем недавно — чернила ещё не высохли:
«С тех пор как я произвёл де Ледигьера, протестанта, но верноподданного, в маршалы, я чувствую упрёки совести. Поэтому я дал себе слово никогда не делать маршалом такого мятежника и еретика, как маркиз де ла Форс. Лучше возьмите Монтобан приступом.
Людовик, король».
— Как это понимать?! — воскликнули Арман дю Плесси и кавалер де Нанкрей.
— Коннетабль не мог войти к его величеству, который совещается со своим духовником, — объяснил граф. — Вы знаете, какая вражда разделяет отца Арну и герцога де Люиня. Фанатик-иезуит увидел двойной способ удовлетворить свою религиозную ненависть и свою политическую антипатию, уговорив нашего короля написать роковые строчки, прочтённые вами.
— Но если я не пущу трёх красных ракет в полночь, маркиз де ла Форс будет считать переговоры прерванными! — вскричал кавалер Рене с болезненной горечью.
Арман дю Плесси взял за руку графа Филиппа и, смотря ему в глаза, повелительным тоном человека, умеющего совладать с самым критическим положением, сказал:
