— Нет, мой друг... мне страшно! — ответила она, подавляя рыдания.
— Вы расслышали, что наговорил этот пустомеля, дорогое дитя! Успокойтесь. В вас не может попасть ни одна пуля, если вы приляжете на скамейке.
— Да я дрожу за вас, Морис! — вскричала она и, внезапно бросившись к нему на шею, обвила её руками.
— Если они будут сражаться, вы не пойдёте к ним. Я не хочу, чтобы вас... ранили. Она не смела произнести слово «убили». Вся её душа возмущалась при мысли, что Морис мог быть убитым.
Она лежала у него на груди; горячие слёзы текли по её щекам.
— Я не оставлю вас, моя возлюбленная, — шептал он вне себя, готовый скорее прослыть за труса, чем причинить ей горе и разнять руки, которые обвивали его шею и своим прикосновением разливали огонь по его жилам.
Но робкая молодая девушка была слишком перепугана, чтобы быстро успокоиться. Она жалась к Морису и, не выпуская его шеи, вздрагивала при каждом сильном толчке, пока наконец истощённая своим волнением не заснула на его плече. Путешественники проехали из Пикардии в Геннегау без всякого препятствия. Ришелье был довольно могущественен, чтобы ограждать даже своих агентов от некоторых внешних врагов. Итак, ничего не нарушило упоительной пытки, которой подвергался Морис, поддерживая с отцовским самоотвержением прелестную девушку, спящую сладким сном.
Таинственный наблюдатель мог рассматривать его вдоволь в эту ночь через окошечко, которое часто бывало растворено. Лагравер ничего не слышал, ничего не видел и сидел неподвижно, как статуя. Но лицо платонического влюблённого то вспыхивало, то бледнело, волосы от пота прилипали к вискам. Только при первых лучах солнца он не смог выдержать долее сладостной пытки. Искушение было слишком сильным, когда рассвет позволял ему упиваться очаровательной красотой его возлюбленной. В страстном порыве он прижал свои губы к закрытым векам милой спящей. Она проснулась. Того-то он и хотел. Ясный её взор ограждал его от самого себя.
Проехали Ландреси, оставляя в стороне Мобеж. По дороге никто не обращал на путешественников внимания. Когда остановились у станции, Лагравер понял причину этого равнодушия. Рошфор и его товарищи прибавили к своим костюмам меховые украшения, которые придавали им вид истых саксонцев. А на карете вместо прежних надписей: «Компуэнь из Лиона» стояло теперь «Компуэнь из Лейпцига». Саксония с Бельгией были в союзе.
К десяти часам утра они огибали Моне на небольшом расстоянии от него, а к шести часам вечера въезжали в Нивелль, не встретив ни препятствия, ни неприятного приключения, факт, легко объяснимый тем, что война тогда была во всём разгаре на юге, а не на севере, откуда они ехали.
Когда огромная колымага вкатилась во двор «Большого бокала», дом Грело прикатил ей навстречу своё тучное тело. Однако он казался встревоженным и дрожащим, а по его пятам шёл человек, судя по одежде, его ключник, но следовавший за ним ни дать ни взять как его тень. Надо сказать, что этот неотступный страж был страшно высок и худощав, с подвязанным подбородком и с повязкой на правом глазу. На лице неуклюжего верзилы оставался открытым лишь большой загнутый нос и сам он нисколько не походил на смирного мэтра Рубена.
Глава XXXI
ЦЕЛИТЕЛЬНЫЙ БАЛЬЗАМ
ействия и поступки милого маркиза де Рюскадора с той роковой минуты, когда мы оставили его у Динана с надрубленным черепом, заслуживают по всей видимости беглого обзора.
Когда он пришёл в чувство, то лежал на отличной постели и смутно видел перед собой маленького человечка, одетого с ног до головы в чёрное, который подпрыгивал на одном месте, как птичка. В руке он держал зонд, только что вынутый из раны Бозона Рыжего, пришедшего в себя от сильной боли.
— Дело серьёзно, очень серьёзно, — говорил сам себе с задумчивым видом маленький прыгун. — Приложить ли мне тотчас целительный бальзам... или выждать его последний вздох, чтобы влить ему в горло мой жизненный эликсир?
Не находя возможным колебание между этими двумя дилеммами, больной собрал все свои силы, чтобы закричать:
— Бальзам! Не надо эликсира! Бальзам!
Человечек с эластичными ножками подпрыгнул от негодования, чуть не упав на постель раненого.
— Человечество! Нелепое исчадие! — воскликнул он. — Вот каковы они все... и даже этот, тело которого швырнули бы в госпиталь или в живодёрню, не попадись оно мне на дороге!.. И он предпочитает, чтоб его починили, для того чтобы возродиться снова, как надбитая старая посуда!
— Вот тебе и на! Да он просто насмехается надо мной, — хмыкнул себе под нос Поликсен, хорохорясь даже при смерти.
— А когда бы и так, жалкая инфузория, — продолжал ещё с большим жаром доктор, прыгнув в этот раз на постель к ногам больного. — Разве не наругались надо мной, преемником Бэкона, Альберти и Парацельса, заслужившим более славы, чем все они вместе взятые? Твоё ненавистное правительство — по твоему произношению я узнаю в тебе француза из южных провинций...
— Я провансалец! Совсем не француз, чёрт возьми!
— Не перебивай меня! — кричал алхимик с судорожными прыжками, из-за которых он, по-видимому, рисковал свалиться на подушку раненого. — Итак я говорю, ненавистный выскочка, правящий твоею родиной...
— Варёный рак! — воскликнул было Бозон, но прыгун соскочил на пол и приложил ему ко рту свою сухощавую руку.
— Твой чертовский кардинал не нанёс ли самое ужасное оскорбление мне, богатейшему из граждан Динана, мне, учёнейшему из докторов всей Европы? Двадцать лет жизни положил я на открытие моего чудодейственного эликсира! Я хотел прибегнуть к нему в первый раз только для одного из тех существований, которые нарушают равновесие мира, превращаясь в прах и тление. Я узнаю, что могущественный Ришелье на краю могилы. Я предлагаю ему испытать моё великое открытие: «Мой эликсир надо принять перед последним издыханием от тяжкой болезни или от голода, если человек здоров, — толковал я ему, — тогда имеет место полное возрождение сил. «Вы здоровы?» — спросил он меня. «У меня отличное здоровье, ваше высокопреосвященство». Вслед за тем ненавистный министр приказывает своим слугам запереть меня в тёмную комнату со склянками моего жизненного эликсира. Там оставляют меня с одним моим эликсиром для пищи и для питья, и только на шестой день, когда медик кардинала объявил, что я отправлюсь на тот свет, если мне не дадут тарелку супа, мне вливают в горло лёгкого бульона и выгоняют из моей темницы под громкий хохот нечестивого кардинала, который клеймит меня званием шарлатана!
— Вы доктор фон Копперн? — произнёс Поликсен сквозь пальцы, которыми зажимали ему рот.
— Да, я этот великий человек, и я поклялся в вечной ненависти моему дерзкому оскорбителю.
— А я маркиз де Рюскадор, сокольничий его высочества герцога Орлеанского.
— Тот самый, которого отколотили по приказанию кардинала? Нет, быть не может! — вскричал алхимик, — неужели я так счастлив, что встречаюсь с человеком, который имеет основание ненавидеть этого жреца Виола почти так же, как я?
