– Да полно, – повел плечами Лыков, розовощекий тридцатипятилетний здоровяк. – Чай, они промеж собой сговорились, чтоб страху на нас нагнать.
– Нет, Борис Михалыч, – покачал головой Трубецкой. – Тут не усомнишься. Ладно б кто один такое сказывал, а тут двое, да от разных хозяев. Никак не могли они сговориться, да и грех великий такое измыслить.
– Это верно, – кивнул Мстиславский, – не станут писарь архимандритов с человеком Пожарского такое удумывать. Да, братцы, похоже, прижал нас младенец Богоданный. Ни тебя, князь, ни меня, ни твово, Борис, Мишку не выберут. А станет он царем да подрастет – так седмочисленных бояр, целование креста Владиславу да сидение у вора Тушинского нам не простит.
Собеседники понуро кивнули: у каждого был свой грех перед Русью. Мстиславский совсем недавно возглавлял Семибоярщину, в которой состоял и Лыков, а Трубецкой и вовсе входил в правительство Лжедмитрия Второго.
– А ты, Федор Иваныч, как мыслишь-то, он и взаправду посланник?
– Да бог его ведает. Только я вам, други, так скажу: ежели кто из бояр сынка свово подкинул, то мне не диво.
Трубецкой, покосившись на сидевшего неподалеку Воротынского, подался вперед и прошептал:
– Намедни было такое. Марья Петровна, сестра князя Буйносова, призналась, что муж ее вместе с боярином Куракиным пытались того мальца за сына Иван Михалыча выдать. Насилу мы с Пожарским разобрались.
Мстиславский с Лыковым переглянулись и придвинулись поближе к Дмитрию Тимофеевичу. Тот шепотом рассказал о том, чему был свидетелем в доме Шереметева, присовокупив изрядную долю выдумки. Не успел он закончить, как над их головой послышалось:
– Здравствуй, князь.
Над ними склонился Воротынский, вены на его мощной шее вздулись. Трубецкой вспыхнул, вскочил и неловко поклонился.
– Батюшка Иван Михалыч…
– Об чем шепчетесь?
Дмитрий, метнув предостерегающий взгляд на Мстиславского, рассмеялся:
– Дык о чем вся Москва ноне шепчется? О посланнике Господнем, вестимо. Слыхал, батюшка, про глас Богородицы?
– Нет, не ведаю, сказывай.
Трубецкой шагнул в сторону, увлекая за собой собеседника. Они отошли, а Лыков удивленно выдохнул:
– Да-а. Значит, Воротынский на венец-то боле не претендент. И Куракин с ним.
– Что ж, тем лучше. Но скажу тебе, Борис Михалыч: покудова младенец жив, всяк им могет воспользоваться. Намедни у Буйносова не получилось, так получится у кого-нибудь иного. Решать с ним надобно.
– А ежели он всамдель Божий посланец?
– Брось, не дури, он либо дите боярское, либо просто приблуда, которого нерадивая мать по бедности в церкву подкинула. Но для нас он опасный, вот что важно. Надобно нам к нему как-нить подобраться. Вишь, охраняют его.
Лыков неуверенно пожал плечами.
– Даже и не ведаю.
– Слухай, Борис Михалыч, давай без затей. Пока подкидыш этот жив, ни мне венец не примерить, ни твому Мишке-отроку. Значит, нам с тобой и дело делать.
Мстиславский знал, на какую мозоль давить: женой Лыкова-Оболенского была Анастасия, родная тетка Михаила Романова.
– Ладно, Федор Иваныч, сказывай, что замыслил.
– А что тута мыслить? Послать к нему душегуба с острым ножичком, да и всего делов. И без оплошки надобно – собор-то Земский до Великого поста царя должон выбрать. Только как нам охрану обхитрить?
Повисло тягостное молчание. Гости смеялись, шумели, но заговорщики этого не слышали, каждый из них обдумывал мрачный план.
– Здравица боярину Федору Иванычу! – раздалось за столом, и все подняли чарки.
Мстиславский привстал, благодарно склонил голову и снова вернулся к своим мыслям.
– Погодь-ка, – встрепенулся вдруг Лыков. – Кажись, ведаю, как нам мальца приговорить. Мой конюх, Ефимка, на соседний двор к одной девке бегает.
– И что нам с того?
– Ты, батюшка, никак запамятовал? Я ж через забор от Шереметева живу. Вот и сказываю: конюх мой девицу ихнюю обхаживает, а та приставлена к младенцу для присмотру. В комнате его прибирается, ставенки распахивает, да мало ли чего.
Мстиславский замер, блеклые глаза его загорелись, дряблые щеки затряслись.
– А ведь и верно, ты ж с тем двором соседствуешь! Добро, Борис Михалыч, пусть так оно и будет. Обскажи свому холопу, что делать надобно, ну, а мы с тобой сочтемся, чай не впервой. С Божьей помощью нам…
Испуганные крики гостей помешали ему договорить. Федор Иванович поднял голову и побледнел. Трубецкой стоял у стола, судорожно ловя ртом воздух, в одной руке он держал чарку с вином, другую прижимал к горлу. Глаза его, казалось, вот-вот вылезут из орбит, лицо покраснело, вены на висках вздулись. Он медленно поставил чарку на стол, зашатался и рухнул на пол.
Гости вскочили, окружили упавшего князя, пытаясь ему помочь. Раздались крики:
– Яд! Потрава!
У Мстиславского задрожали губы. Господи, даже подумать страшно, чем может грозить ему отравление Спасителя отечества! Он расправил плечи и шагнул к толпе. Решительно развернув к себе стольника, все еще в растерянности стоявшего рядом, он закричал:
– Негодяй! Сказывай, что подложил в вино князю!
Тот упал на колени, лицо его от страха перекосилось и пошло пятнами.
– Батюшка, милостивец, и в думках не имел! Клянусь, не я это, не я!
– А кто?!
Боярин рывком поднял стольника за шкирку, схватил стоявшую на столе чарку Трубецкого и сунул ему в руки.
– Пей!
– Федор Иваныч, отец родной, смилуйся! – заголосил холоп, но Мстиславский был непреклонен, ему надо было кого-то покарать.
– Пей, убивец, али сей же час в медвежью яму брошу!
Несчастный дрожащими руками поднес чарку к губам, расплескивая вино на новую шелковую рубаху. Гости зашумели, присоединяясь к приказу хозяина.
После трех глотков взгляд стольника затуманился, рот раскрылся, чарка выпала из ослабевших рук. Сделав несколько судорожных вздохов, он повалился на пол рядом с тяжело дышавшим Трубецким. Все разом замолчали, глядя на распростертое тело. Федор Иванович брезгливо ткнул слугу сапогом в бок и вынес вердикт:
– Сдох, паскудник.
И тут же обернулся к челядинцам, в страхе толпившимся у дверей крестовой палаты. Впереди других стоял невысокий кряжистый мужичок с квадратной, словно лопата, бородой. Лицо его было белее снега, темные глаза с ужасом смотрели на лежащих.
– Ну, что замерли?! – в ярости заорал Мстиславский. – Запрягайте немедля! Князя домой, и в Китай за лекарем. Быстрее, сволочи, быстрее, а то всех велю на конюшне сечь до смерти!
Через пять минут Трубецкого уложили в сани, и возница погнал лошадей на Никольскую.
