– Ты, сволочь, ты мою Настену снасильничал! Подыхай, стервец!
Они отчаянно боролись, Василий пытался задушить противника, а Пугало изворачивался и трясся, силясь освободиться. Заруцкий ошалело смотрел на них и вдруг увидел, как из-под кафтана Ермолая выпала окровавленная полотняная тряпка, в которую явно было что-то завернуто. У атамана потемнело в глазах: он узнал платок Марины. Одним прыжком он оказался рядом, оторвал Ваську от сотника и отбросил на лавку. Потом нагнулся, рывком развернул полотно… и глаза его полезли на лоб.
– Так это ты, паскуда?! – взревел Заруцкий страшным голосом. – Сынка мово загубил!
Пугало побелел как снег, а Василий потряс головой, пытаясь прийти в себя, и потянулся через стол к своему оружию.
– Постой, атаман… – забормотал Ермолай, – это ж не то… Я ж не…
Две сабли, Ивана и Василия, опустились на голову сотника одновременно.
Глава 11
Через высокие, с изящными решетками, окна лились снопы солнечного света. Они расписывали яркими бликами тронную залу королевского замка, играли на дубовой обшивке стен, завешанных гобеленами. Белыми искорками сверкали на огромных, свисающих на цепях серебряных люстрах, рассыпались по бесчисленным драгоценным камням на одеждах толпившихся вдоль стен придворных и стоявших в центре московских послов.
Перед гостями на возвышении в несколько ступеней, под бархатным балдахином с вытканными геральдическими орлами восседал на троне король Польский и Великий князь Литовский Сигизмунд Ваза.
Это был еще не старый, но уже начавший лысеть мужчина с длинными, слегка подкрученными кверху рыжеватыми усами и аккуратной бородой-эспаньолкой. Тонкими пальцами он изящно держал грамоту, переданную ему главой русского посольства Иваном Воротынским.
– Государство наше от начала содержится нами, вечными государями русскими, начиная от императора Августа… – с едва заметной усмешкой бормотал король, время от времени бросая взгляды на послов.
Закончив читать, он положил грамоту на бархатную подушечку, протянутую придворным, и обратился к гостям:
– Благодарю вас, господа послы. Мне приятно знать, что юный Петр Федорович пребывает в здравии и добром расположении духа.
Король намеренно не назвал Петра ни братом, как полагалось между монархами, ни царем. И Воротынский это заметил.
– Благодарствуем, ваше величество, – с достоинством поклонился боярин, сверкнув глазами. – Дозвольте заверить, что великий государь наш желает вам благополучия и процветания да посылает поздравления и дары к рождению сына вашего, королевича польского.
– Ну, это еще неизвестно, – рассмеялся Сигизмунд, – может статься, что и дочь – как Бог даст.
– Государю нашему, иже послан на землю свыше, это ведомо, ваше величество.
Светлые брови короля поползли вверх, и он насмешливо спросил:
– Даже так, господа послы? Что же еще ведомо юному Петру Федоровичу?
– Великий государь московский наказал передать, – ответил Иван Михайлович, и уголки его губ скривились в злорадной ухмылке, – дабы вы не тревожились, когда ее величество занеможет после разрешения от бремени. Ее величество беспременно оправится, хотя немочь ее попервоначалу и будет видеться опасной.
Побледнев, Сигизмунд отвернулся, настроение его мигом изменилось. Метнув взгляд на Воротынского, он произнес холодно:
– Благодарность Петру Федоровичу за заботу о моем семействе. Однако ж вы, господа послы, о мире приехали говорить?
– Именно так, ваше величество. Только прежде дозвольте нам отдохнуть после долгой дороги.
– Конечно. Размещайтесь, господа, будьте как дома. Через несколько дней я пришлю к вам своего секретаря, с ним и обсудите порядок переговоров.
Послы степенно поклонились и неспешно покинули тронную залу. Сигизмунд, знаком отпустив придворных и на ходу кивнув помощнику, пану Зборовскому, вышел через боковую арку.
Пройдя через несколько комнат, оба оказались в рабочем кабинете короля. Едва Зборовский закрыл дверь, как Сигизмунд нетерпеливо бросил:
– Следить за каждым из них! Видно, они вздумали отравить мою супругу, дабы сбылось их дурацкое пророчество. Чтоб ни один и близко к ней не подходил, головой за жизнь ее величества отвечаете!
В конце октября в Москву прибыли гонцы от Воротынского. Тот сообщал, что король Сигизмунд, впечатленный потерей Смоленска, а еще больше – предсказанным заранее рождением сына и последующей болезнью супруги, согласился на мир. Правда, Чернигов пришлось все-таки отдать полякам.
Петр с улыбкой читал послание боярина, вспоминая, как пару месяцев назад тот пришел к нему в Вязьме, такой степенный и важный, а на лице явно виделось: ну о чем с этим малышом разговаривать? Ему с няньками сидеть, а не с государственными мужами беседовать. И как потом Воротынский в изумлении замер и, кажется, даже начал икать.
Тогда-то Петр, ссылаясь на данное свыше знание, и объяснил ему свою идею. Пришлось приложить усилия, чтобы убедить в необходимости мира Ивана Михайловича, который был противником русско-польского сближения. Но в конце концов боярин согласился и все исполнил, как приказал Петр. И это возымело эффект.
«А иже при том были, – писал Воротынский, – теперича на нас глядят со страхом, ибо вся будущность сложилась в точности, как мы по твоему велению, государь, и глаголали. И по Варшаве-городу об тебе молва пошла, и по другим землям, да все в один голос сказывают, мол, покуда сей Божий посланник на Москве сидит, воевать с Русью невместно никому. А отсель мы ныне направляемся к королю свейскому Густаву и чаем его на мир по твоим кондициям уговорить, поелику об тебе, царь-батюшка, слух уже и до Стекольны
[18] дошел».
Мир со Швецией беспокоил Петра даже больше, чем с поляками. Еще до осады Смоленска он часами ломал голову, пытаясь придумать, чем зацепить Густава. Рылся в памяти, чтобы найти хоть какие-то события, связанные с членами королевской семьи. Увы, единственное, что ему удалось вспомнить, – Эбба Стенбок, их родственница, умрет в следующем году. Он читал о ней давным-давно, а не забыл потому, что с Эббой был связан забавный случай: ее супруг, воюя с неким герцогом, неожиданно отдал богу душу, и герцог, захватив их замок, велел открыть гроб с покойником и выдернуть ему бороду, дабы убедиться, что тот действительно мертв.
Что ж, на худой конец, если король Густав будет упираться, сойдет и «пророчество» о смерти Эббы. Но одного примера маловато, нужны были еще, и чем больше, тем лучше. Однако сколько Петр ни напрягал память, ничего придумать не мог. Он уже почти пал духом, когда вспомнил учительницу, румынку по происхождению, любившую мучить подопечных примерами из истории своей родины. «Расцвет Трансильвании начался на рубеже тысяча шестьсот тринадцатого и четырнадцатого годов, когда пришел к власти князь Бетлен», – вспомнилась Петру фраза, которую она не раз повторяла. Значит, предыдущий правитель в это же время умер. Ну и что, что он не швед, если указать Густаву и на эту смерть, то два таких «предсказания» наверняка его впечатлят.
