Царь резко повернул голову и уставился в глаза Шереметеву. Тот замер и, казалось, уменьшился в размерах.
– Ты, Федор Иваныч, немало пользы для престола учинил, а потому казнить аль ссылать тебя я не стану. Но ты боле не правитель-регент.
Петр оглядел Собор и провозгласил:
– А регентами отныне быть князю Дмитрию Михалычу Пожарскому да с ним боярину Ивану Михалычу Воротынскому! А пока сказывайте, люди добрые, какие еще думки есть.
– В войсках местничество убрать! – крикнул кто-то из казаков.
– Это да, да, зело вредит, – закивали служивые.
– И в посольствах, – ввернул Воротынский. – Уж где, как не там, крепкий разум для договоров с хитрецами-то иноземными надобен, а не родовитые предки.
Собор зашумел, кто-то поддерживал эти просьбы, кто-то возражал. Поднялся гам, а Петр огорченно вздохнул. Выходит, не удалось ему протолкнуть свою мысль в народе. Ладно, что ж, постепенно так постепенно. Поначалу отменим местничество точечно, а потом уж и везде. Наконец все успокоились, и он объявил:
– Повелеваю созвать в каждом приказе совет, и быть в том совете по пять человек. И по всем делам, коими сей приказ заведует, подать к Рождеству князю Пожарскому грамоты, что и как учинить лучше да по справедливости. И челобитья народные к ним добавить. А опосля мы все их соберем в особое уложение, дабы не по старинке жить, а новыми правилами, для всех вместными.
Голосок его звенел под сводами церкви, отражаясь от стен и образов, и казалось, что сама Богородица обращается к собравшимся здесь людям.
– Коли Собор просит, неволить не стану. Понеже споры о местах и должностях порождают обилие вражды и непорядков, велю отныне местничество в войсках и посольствах забыть!
В огромном соборе повисла тишина, было слышно лишь жужжание мух да скрип Филимонова пера. Бояре, ошеломленные скорым решением, замерли, как громом пораженные, а стрельцы, торговцы и посадские стояли, вобрав голову в плечи, и боялись поверить услышанному.
– А взамен старого местнического порядка в войске и посольствах наказываю завести новый, по коему на лучшие должности брать людей разумных и добрых, во славу государства служащих.
Мстиславский отчетливо икнул и шепотом поинтересовался:
– Да как же это, царь-батюшка? Да можно ли?!
Решительно вскочил со своего места Троекуров:
– Небывало, государь! Это ж какие усобицы начнутся! Как же теперь в войсках места станем занимать?
Петр кинул взгляд на Воротынского – тот, прищурившись, внимательно смотрел на него – и повернулся к воеводе.
– Не по знатности, Иван Федорыч, а по крепости ума да радению государственному. И ежели вручим кому место в посольстве или в полку, хотя он и не великого рода, но в таком деле искусен, то иным считаться с ним местами не дозволено.
– Супротив вековой традиции идешь ты, батюшка Петр Федорович! Порядок исконный попираешь законом небогоугодным!
– Полно, полно. – Царь почувствовал, что начинает злиться. – Господь велит не возноситься над малым человеком. А ведомо ль тебе, что апостол Павел сказывал? Люди, мол, составляют единое тело, и каждый орган важен. Коли вы в сем теле – голова, так не отриньте руку аль ногу и не утверждайте об их бесполезности! Все мы есть люди Божии, и ни один благородный без единого малого жить не могет!
Видя, что спорить бесполезно, Троекуров плюхнулся на лавку. Он сидел, гневно раздувая щеки и всем своим видом демонстрируя несогласие с юным самодержцем. Но никто воеводу не поддержал: снова зашумели стрельцы да казаки, и бояре, уткнувшись взглядами в пол, примолкли.
– Гляжу, никого супротив боле нету? – усмехнулся Петр. – Что ж, быть посему.
Однако, прекрасно понимая, что действовать нужно не только кнутом, но и пряником, он повернулся к сидящим в первых рядах боярам и церковникам.
«Как русские в прошлой моей жизни это называли-то? Дальневосточный гектар?»
– Вам раздам наделы за Большим Камнем
[20], однако с условием: искать на них руды да развивать горные ремесла. Запасов там немерено, коли не поленитесь, богаче иных королей из закатных стран станете. А ежели найти руды неможно будет на вашей землице, то ставьте заводики разные, с них и мошну набивайте. Ну а коли мудрить приметесь, то надела свово в тот же час лишитесь.
Бояре, настороженно переглядываясь, пытались осмыслить, насколько выгодно для них такое предложение. Наконец самые сообразительные осторожно улыбнулись, а вслед за ними закивали и остальные. Приободренный, Петр перевел дух и продолжил:
– А еще своею волею повелеваю: понеже при царе Иоанне Васильевиче крестьяне выход имели вольный, то и ныне быть посему! В Юрьев день да в неделю до него да в неделю после могут они выйти от господина, коли выплачены пожилое и повоз. Пожилое взимать за двор по рублю, а повоз по два алтына, и опричь того пошлин нет! А иже не восхотят остаться под хозяйским приглядом, пущай шлют челобитные, и им государев надел выдан будет за Большим Камнем в родовое владение.
Последние слова его потонули в поднявшемся шуме. Собор гудел словно улей. Бояре и церковники забыли страх, повскакивали с мест и что-то кричали, размахивая руками, но в оглушительном гуле разобрать что-либо было невозможно. Стрельцы потрясали бердышами, голосили и посадские, и торговые люди, и ремесленники, и бог весть как попавшие сюда мужики.
Петр, не ожидавший такой бурной реакции, несколько растерялся. Не поторопился ли он? Ведь он пока не так много знает о русской жизни. Конечно, крепостное право – зло, но можно ли обойтись без него здесь и сейчас?
Оставалось утешать себя мыслью, что он не отменил крепостничество, а лишь подарил возможность стать свободными тем, кто этого сам захочет. В глубине души Петр был уверен: нужно лишь дать волю людям, и те сами устроят такой экономический рост, что другим странам и не снилось.
Он искоса взглянул на Филимона: тот, слегка улыбаясь, дописывал его речь и кивал в такт движению руки. По всему выходило, что писарь доволен. Наконец шум стал затихать, а со своего места неторопливо поднялся князь Лыков-Оболенский.
– Государь, вестимо, лучше нас ведает, чего да как учинять надобно, но дозволь, царь-батюшка, и мне слово молвить. У меня вон семь тыщ душ, и обо всех я пекусь, всем предстательствую. А коли они всем скопом побегут, да такие ж побегут вон от князя Черкасского, да от боярина Воротынского, да от всех иных, – как же мы тебе, великому государю, служить-то смогем?
– Пекись без обид да неправд, вот и не побегут, – тихо буркнул Филимон, но князь его услышал.
– Государь, – возмутился он, – да где ж видано, чтоб писец монастырский, шпынь безродный, глас свой супротив боярина подымал?!
– А теперича так завсегда и будет, – усмехнулся Шереметев, – коли мы уж почти без мест. И всякая голь перекатная нам указывать станет.
