Ничего себе – Кремль! Впрочем, чему удивляться, если двор Шереметева находится рядом с Успенским собором, значит, в Кремле. Странно только, что башня без привычного зеленого шатра. Может, еще не построили? И почему стены белые?
Вдоволь насмотревшись, Пьер спрыгнул на пол, едва не поранившись о торчащий из стены рожок для свечи, и вернулся к изучению комнаты. Его кровать оказалась широкой лавкой, на которую была положена постель. Под ней – детский горшок. Подойдя к сундуку, Пьер подергал крышку – не заперто – и с огромным трудом приподнял ее. Одежда, ткани, собольи шкурки…
Нет, это не пригодится. А что в шкафчике? Ух, какая дверца тяжелая, вот как ее ребенку открыть? Угораздило ж этого Жюно запихнуть его в детское тело! Мог бы сделать, к примеру, молодым турецким султаном с гаремом на пару сотен девиц. Вот это было б весело. А то беспомощный младенец. Ну ничего, еще увидите, он и в таком виде не пропадет… Так, что тут у нас? Банка какая-то, надо будет проверить, когда мадам уберут.
Словно в ответ на его мысли, тихо скрипнула низенькая дверь, и в комнату вошла мамка. Увидев открытые сундуки, она запричитала:
– Да что ж ты творишь, а?! Почто тебя Федор Иваныч впустил, чтоб ты по ларям без спросу шарил?
«Пора», – решил Пьер и заголосил что было сил.
Женщина от неожиданности оторопела. Дверь распахнулась, и в комнату вбежал веснушчатый рыжеволосый парень лет двадцати, в перепоясанном кушаком длинном зеленом кафтане, похожем на те, что Пьер видел на фигурах стрельцов в музее Гревен. На боку висела длинная сабля.
– Что с дитем? – обеспокоенно крикнул он.
Мамка всплеснула руками.
– Да что ему сделается, окаянному? Вон, гляди, все сундуки отомкнул.
Но «стрелец», не слушая ее, рванул к малышу, присел перед ним на корточки и принялся ощупывать. Веснушки на его лице побледнели от волнения.
– Все ладно? Где-нить болит?
Пьер отрицательно покачал головой и ткнул пальцем в мамку:
– Не хосю!
И, чтобы усилить впечатление, гневно топнул ножкой:
– Уди!
– Ого, и впрямь ровно царь, – удивился парень.
В открытой двери стали появляться привлеченные шумом челядинцы. Глядя на растерявшуюся мамку, кто-то сказал:
– Ступай-ка ты, не гневи дитятю.
– Да что ты, Кузьма, белены объелся? – возмутилась она. – Меня ж Федор Иваныч посечет!
Вдруг все разом расступились, и появился сам Шереметев в желтом суконном кафтане, из-под которого виднелись красные сафьяновые сапоги. Без шуб он оказался не таким уж и толстым.
«Приделать Черчиллю бороду – и прямо одно лицо будет, – мысленно фыркнул Пьер. – Сейчас я вам выдам представленьице, месье Шереметев».
Между тем тот, нахмурившись, кинул взгляд на Пьера и грозно сказал мамке:
– Я, Агафья, почто тебя сюда поставил? Дабы ты крик на весь двор разводила?
Та сжалась, словно уменьшившись в размерах, и принялась оправдываться:
– Помилуй, батюшка Федор Иваныч, да нешто я…
– Хватит причитать! Сказывай, что тут у вас учинилось!
– Мальцу она не глянулась, – ответил за нее «стрелец». – Требует, чтоб ушла.
– Требует?! – Глаза боярина полезли на лоб. – Это как же?
Пьер решил, что настала его очередь вступить в разговор. Он подбежал вплотную к Агафье и, упершись обеими руками в ее бедро, стал выталкивать.
– Уди! Уди!
– Ну ты погляди, а, – всплеснула она руками, а толпа у двери умиленно заахала.
– А ну, цыц там! – прикрикнул Шереметев и снова накинулся на мамку: – С чего это он серчает?
– Ведать не ведаю, батюшка. Я ставень-то сняла с оконца да отошла по надобности. Вертаюсь – а он тут в ларях твоих шмыгает, вот я и спросила.
– Уди-и! – завопил вдруг Пьер, гневным жестом указав на дверь. – Уди!
– Вот что, братец, – наклонился к нему Федор Иванович, – утихомирься-ка. Агафья – баба душевная и тебе за няньку будет. Так что свои коленца выкидывать прекращай, а то ведь я и высечь могу!
– Эй-эй, боярин, полегше, – нахмурился «стрелец».
– А ты, Васька, замолчь, – огрызнулся Шереметев. – Коли князь Пожарский силком мне тебя приставил, так не в свое дело не сувайся.
«Что ж, придется дать спектакль, иначе от нее не избавиться», – мысленно улыбнулся Пьер и, придав лицу самое злобное выражение, на какое только был способен, топнул ногой.
– Не хотю! Уди! Уди-и! – крикнул он и заверещал на одной ноте противным, писклявым голосом.
Лицо Федора Ивановича налилось кровью. С минуту он молча смотрел на Пьера, а потом заорал:
– Да нет у меня никого, окромя нее!
– А-а-а!
– Замолчь немедля!
– А-а-а!
– Могет, мою Варвару к нему посадить? – спросил кто-то из толпы.
– Не-е! А-а-а!
Шереметев схватился за голову.
– Царица Небесная, дай мне сил! Что тебе надобно, чадо? Нешто один в горнице хочешь жить?
Пьер мгновенно замолчал и улыбнулся. Стоявшие у двери челядинцы зашушукались:
– Почто ему нянька, такому-то умненькому.
– Коли так положено, возражать не должон.
– Да как ты без мамки-то будешь? – начал было Шереметев, но Пьер демонстративно набрал воздуха в легкие, и боярин обреченно махнул рукой: – Господь с тобой, оставайся. Васька, слышь, ты заходи к нему почаще, чтоб чего не вышло.
Пьер улыбнулся еще шире и дернул Федора Ивановича за длинный рукав:
– Ам-ам!
– Ох ты, господи, он же не жрамши, – всполошился Шереметев. – Сейчас принесут.
Несколько человек тут же сорвались с места, но Пьер решительно заявил:
– Сам! – и потопал к двери.
Люди, улыбаясь, расступились, он вышел из комнаты и вопросительно оглянулся. Мужичок лет сорока, стоявший ближе других, кивнул и протянул руку:
– Туда. Ступай со мной.
Пьер сунул кулачок в его теплую ладонь и решительно зашагал за мужиком.
Глава 4
Василий Григорьевич Телепнев, думный дьяк Посольского приказа, ехал в обитых дорогим сукном санях через Кулишки, что на востоке Белого города, и, кутаясь в подбитую мехом ферязь, лениво смотрел по сторонам.
Тусклое зимнее солнце размытым кругом виднелось из-за низких туч, скупо освещая сугробы и заметенные снегом крыши. Вокруг стоял адский шум: стук молотков, визг пил, крики, ругань. Москва, лишь недавно освобожденная от поляков, строилась заново. Горожане буравили промерзлую землю, пилили, кололи, и их жилища потихоньку росли. Тут и там виднелись новенькие срубы, кое-где еще без крыш, но уже чувствовалось, что вскоре сожженная столица восстанет из пепла.
