– Моя истинная пара? – улыбнулся Уильям, поняв его вопрос. – Это произошло очень быстро. Даже мгновенно. Кэтрин считают тщеславной старухой, а меня – охотником за состоянием, но с самого момента нашей встречи мне хотелось быть только рядом с ней, и больше нигде.
Маркус подумал о медицинской школе в Эдинбурге и о Веронике в Париже. В Шотландии она могла бы открыть такую же таверну.
– Я слышал, вы говорили о женщине, оставшейся в Париже. О мадам Веронике. Как вы думаете, могла бы она стать вашей истинной парой?
– Мне так думалось, – неуверенно ответил Маркус и тут же добавил: – Я и сейчас так думаю.
– Вампирам, живущим веками, такие решения достаются нелегко, – сказал Уильям. – Столько времени хранить верность друг другу.
– И Мэтью так говорит, – ответил Маркус. – Они с Жюльет вместе уже несколько десятков лет, но отец не сделал ее своей истинной парой. Во всяком случае, пока.
Маркус опасался, что Жюльет все же толкнет Мэтью на этот бесповоротный шаг. Правда, Изабо уверяла его в обратном. Если бы Мэтью и Жюльет собирались образовать пару, то давно бы это сделали.
– По словам месье Марата, мадам Вероника – женщина весьма революционных взглядов, – сказал Уильям, когда они подходили к таверне «Лягающийся осел» – последней остановке перед возвращением домой. – Это ваша общая черта, – добавил Уильям.
– Марат прав. Вероника – настоящая революционерка, – с гордостью произнес Маркус. – Они с миссис Грэхем прекрасно нашли бы общий язык.
– И говорили бы только вдвоем, не давая никому вставить ни слова. За это могу ручаться.
Уильям открыл дверь таверны, придерживая ее для Маркуса. Изнутри повеяло манящим теплом. Воздух был густо насыщен запахом хмеля и кислого вина.
Маркус пригнулся и вошел в зал таверны с невысокими потолками. Там было сумрачно и дымно. Сидящие за столами фермеры неторопливо говорили о ценах на пшеницу и советовали друг другу, какой скот лучше покупать на грядущих торгах. Маркус расслабился среди знакомых звуков и запахов сельской таверны, такой не похожей на парижское заведение Вероники с какофонией голосов и скученностью тел.
Уильям взял две пинты пенистого эля и понес в дальний угол зала. Они с Маркусом уселись в кресла с высокими спинками и широкими подлокотниками, куда было удобно ставить кружку в перерыве между глотками. Маркус удовлетворенно вздохнул и чокнулся с Уильямом.
– За ваше здоровье! – произнес Маркус и отхлебнул из кружки.
В отличие от вина, эль вызывал в его желудке брожение, но Маркусу нравился вкус эля. Вместе со всей обстановкой Бинфилда эль напоминал ему о родном доме.
– И за ваше тоже! – ответил Уильям. – Хотя, если наши ежедневные прогулки продолжатся, мы уже будем подымать тост за что-нибудь другое. Может, за вашу безопасность?
Разрастающийся конфликт во Франции был темой каждого обеденного разговора.
– Мой отец сильно беспокоится об этом, – признался Маркус.
– Месье де Клермон за свою долгую жизнь повидал немало войн и страданий, – сказал Уильям. – А месье Марат призывает казнить всех аристократов. Даже вашего друга маркиза де Лафайета. Неудивительно, что вашего отца беспокоит то, куда могут завести такие призывы.
Минувшим вечером Кэтрин спрашивала мнение Мэтью и Маркуса о последних событиях во Франции. Ее интересовало, можно ли сравнивать ход французских событий с тем, что они видели в колониях. Разговор был спокойным и обстоятельным, пока в него не вклинился Марат. Размахивая руками, он кричал, призывая к большему равенству и упразднению социальных различий. Мэтью попросил разрешения удалиться. Ему не хотелось выдерживать наскоки Жана Поля, равно как и проявлять грубость в присутствии хозяйки, поскольку вежливых увещеваний Марат не понимал.
– Вы согласны с мнением отца, что революция во Франции будет гораздо кровавее и разрушительнее американской? – поинтересовался Уильям.
– С чего бы ей быть такой?
Маркусу вспомнились залитые кровью поля Брендивайна, жуткая зима в Вэлли-Фордже, хирургические палатки, пилы для ампутации конечностей, крики умирающих, голод, грязь, ад английских тюремных кораблей близ побережья Нью-Йорка.
– Человечество на удивление изобретательно по части смерти и страданий, – сказал Уильям. – Оно непременно придумает новые ужасы, друг мой. Попомните мои слова.
В мае Маркус с Маратом возвратились в Париж. Выполняя поручение Филиппа, Мэтью временно покинул Бинфилд-Хаус. Оказавшись без надзора, Марат мгновенно разработал план бегства. План был замысловатым и дорогостоящим. Деньги имелись у Маркуса, так как, учитывая его хорошее поведение в Англии, выделяемая ему сумма увеличилась. Марат был неистощим на разного рода уловки, а Кэтрин, примкнув к заговору, взяла на себя практическую сторону, что в немалой степени способствовало успешному осуществлению бегства. Маркус вернулся под крылышко Вероники. Она сменила жилье и теперь обитала в самом революционном квартале Парижа. Освободившуюся мансарду над пекарней Буланже занял горластый революционный люмпен по имени Жорж Дантон и его соратники, превратив в штаб-квартиру по созданию нового политического клуба «Кордельеры».
Вернувшись в Бинфилд, Мэтью нашел опустевшие комнаты и торжествующую миссис Грэхем. Он написал Маркусу гневное письмо, требуя немедленного возвращения в Англию. Маркус не счел нужным ответить отцу. Изабо послала в «Кордельеры» корзинку с клубникой и перепелиными яйцами. В приложенной записке она приглашала внука навестить их с Филиппом в Отёе. Маркус игнорировал и этот жест, хотя был бы не прочь повидаться с бабушкой и рассказать ей о Кэтрин и Уильяме. Причиной были неоднократные сетования Вероники, недовольной тем, что де Клермоны пытаются вмешиваться в ее с Маркусом жизнь. И тогда Маркус пообещал: впредь он откликнется только на непосредственный вызов к Филиппу. Но дед словно забыл о его существовании.
Марат нынче вел тайную и опасную жизнь, с каждым днем все больше поддаваясь неуемным полетам фантазии и демоническим всплескам. Вернувшись из Англии, он почти сразу возобновил выпуск газеты «Друг народа». Местом работы Марата стала типография на улице Ансьен-Комеди. Днем он прятался на виду у всех, находясь под защитой Дантона и других окрестных забияк с крепкими кулаками, а печатники, книготорговцы и разносчики, рискуя жизнью, набирали, печатали и разносили газету по всему городу. Выпуски «Друга народа» шли нарасхват. Ближе к ночи Марат тайком пробирался в подвалы, кладовые и на чердаки своих друзей, подвергая опасности их и себя.
Эта кочевая жизнь и неустанные попытки полиции, Национальной гвардии и Национального собрания схватить Марата, конечно же, сказывались на его хрупком телесном и душевном здоровье. Пребывание в Англии оздоровило его кожу, однако стоило Марату вернуться в Париж, как вновь начался изнуряющий зуд и кровавые расчесы. Маркус предложил ему протирать тело уксусом, чтобы уменьшить воспаление и предотвратить инфекцию. Уксус вызывал дьявольское жжение, но Марату становилось легче, причем настолько, что он начал обертывать лоб тряпкой, обильно смоченной уксусом. Теперь резкий запах заблаговременно извещал о появлении Марата. Вероника окрестила его Уксусником. Если Марату случалось заночевать в заднем помещении таверны, Вероника потом тщательно проветривала комнату, чтобы запах уксуса не навел ищеек на след.
