– Мадам… она очень больна, – тихо ответил он, и те, кто находился достаточно близко, чтобы услышать, притихли, чувствуя, что королеву вот-вот снова посетит печаль.
* * *
– Матушка?
– Я здесь, дорогая. Пусть фрейлины уложат тебя в постель, потом мы поговорим.
Морган осторожно положил Джоанну на кровать, после чего их с капелланом выпроводили из спальни. Когда Беатриса и другие дамы принялись раздевать графиню, Алиенора взяла Мариам за руку и увела в дальний угол.
– Зачем ты взяла ее в такую поездку, раз она так больна?
Мариам не обиделась на резкий тон, понимая, что говорит с матерью, потрясенной видом дочери, а не с королевой.
– Мы пытались ее отговорить, мадам. Но она настаивала, и мы… мы решили, что, если она ищет тебя, то это к лучшему. Мы надеялись, что когда тошнота перестанет мучить ее день и ночь, силы Джоанны начнут восстанавливаться. Но этого не случилось. Напротив, она слабеет и уже опасается не пережить роды. Дочь очень в тебе нуждалась, и это оправдывало путешествие.
Мариам рассказывала все это без эмоций, как будто передавая чужую историю, но теперь запнулась, на глаза навернулись слезы.
– Но как только мы выехали, ей стало не лучше, а хуже. Она знает, что ее силы тают, и больше не верит, что ты, миледи, сможешь победить опасности родов. Она… она убеждена, что не доживет до родов. А я… Когда я смотрю на нее, то боюсь, что это правда.
– Нет, – ответила Алиенора, и, несмотря на то, что она старалась говорить тихо, в голосе ее звучала убежденность, решимость, не признающая иной высшей силы, кроме анжуйской королевской воли. – Моя дочь не умрет.
Но когда Алиенора села на постель рядом с дочерью, эта уверенность начала рушиться – Джоанна выглядела так, словно жить ей оставалось несколько недель, а то и дней. Она болезненно исхудала, ключицы торчали, лицо стало почти безжизненным, глубоко запавшие глаза словно окружены синяками, бледная кожа холодна как снег, и такие же мертвенно-бледные губы. Дыхание стало частым и неглубоким, а пульс таким слабым, что Алиенора едва сумела его найти, прижимая пальцы к запястью Джоанны. Даже волосы, всегда сверкавшие полированным золотом, казались тусклыми и безжизненными, как высохшая на солнце трава.
– Я умираю, матушка, – прошептала она, – и мне так страшно…
– Я знаю, моя дорогая. Но твое дитя должно появиться не ранее, чем через два месяца. Достаточно времени, чтобы выздороветь и восстановить силы. Я уже послала за самой лучшей повитухой Руана, и мой собственный лекарь…
Она не договорила, потому что Джоанна покачала головой, а потом прикрыла глаза, как будто ее утомило даже такое незначительное действие. Ее рука сжала ладонь Алиеноры, пальцы казались слабыми и хрупкими, как лапка того воробышка, что падает наземь по воле Всевышнего
[20].
– Послушай, моя дорогая девочка, – как можно убедительнее заговорила Алиенора. – Ты не умрешь.
– Ты не понимаешь. Не смерть меня так пугает… Я проклята, матушка, и после смерти отправлюсь в ад.
Алиенору было непросто потрясти, но дочери удалось.
– Девочка моя, зачем ты так говоришь? Почему ты так думаешь? – Джоанна не отвечала, и мать прижала ее холодную руку к своей щеке, непроизвольно вызвав воспоминание, как сделала то же самое у смертного одра сына. – Джоанна, это чепуха. Какие грехи ты могла совершить, чтобы заслуживать вечного проклятия?
– Худший из всех грехов…
Джоанна не договорила, и Алиенора догадалась, что ей даже матери стыдно признаться в этом «худшем грехе». Что такое могла сделать дочь, чтобы поверить, что Бог от нее отвернулся?
– Ты можешь рассказывать мне что угодно, моя дорогая. Я никогда не стану тебя осуждать. – Изобразив улыбку, она продолжила: – В конце концов, разве могут твои грехи быть тягостнее моих?
Джоанна отвернулась от матери.
– Я надеялась, что потеряю ребенка. Мое дитя. Мне было плохо, так плохо… Я просто не могла больше этого вынести… – она начала всхлипывать, но так слабо, как будто у нее не осталось сил даже на горе. – Я, в самом деле, молилась, чтобы это произошло. Теперь я понимаю, что обращалась в молитве к дьяволу, ведь Бог никогда не примет столь грешных молитв…
Алиенора заключила дочь в объятья.
– Тебе не следует так строго себя осуждать, Джоанна. Ты была больна и не понимала, что делаешь. Всевышний простит тебя.
– Нет, не простит. Это был мой ребенок, сын Раймунда, но я принесла бы его в жертву, если бы могла. Я даже хотела попросить Мариам принести мне болотной мяты, или черный морозник. Только я не смогла сделать такое с ней, не смогла и ее обречь на проклятие…
Алиенора крепче обняла свою дочь.
– Если мы искренне каемся, Бог отпускает нам все грехи. Он простит тебя.
– Если я сама не могу простить себя, матушка, то как же Бог отпустит мне грех? Защищать собственное дитя – это первый долг матери. Я готова была убить своего ребенка, если бы только могла…
– Ты напрасно так себя истязаешь. Раз уж ты мне не веришь, я поговорю с аббатом Люком из Тюрпене. Он сопровождал меня в Фонтевро, и все время был рядом со мной, пока умирал Ричард. Он примет у тебя исповедь и наложит епитимью, каковы бы ни были твои грехи, а потом отпустит их тебе.
– Ни один священник не сможет отпустить такой грех. Раскаяния недостаточно. Только одним путем я могу избежать вечной кары, матушка. Две ночи назад она явилась ко мне во сне и сказала, что я должна сделать.
– Кто, Джоанна? Я не понимаю.
– Божья Матерь, Пресвятая Дева Мария. Она сказала, что Бог простит меня, только если я приму святые обеты и умру, став одной из сестер в Фонтевро.
Алиенора знала, что церковь этого не позволит. Но когда Джоанна подняла голову, в глазах у нее читались испуг и мольба о помощи, и мать обещала сделать все, что возможно. Хотя Алиенора чувствовала себя опустошенной, эти слова, казалось, дали Джоанне первое утешение, и напряженные плечи немного расслабились. Откинувшись на подушки, она прошептала:
– Спасибо, матушка, спасибо…
Спустя пару мгновений она уснула. Алиенора убрала волосы с ее лица, подоткнула одеяло – Джоанна дрожала, как будто сейчас была зима, а не конец августа. И только потом королева согнулась и спрятала лицо в ладонях. Ну каких еще жертв потребует от нее Всевышний?
* * *
У Джона сохранились не слишком теплые воспоминания о братьях и сестрах. Он не помнил Тильду и Леонору, которых выдали замуж за иностранных принцев, когда он был совсем еще маленьким. Он нечасто встречался со старшими братьями, а когда такое случалось, на него либо не обращали внимания, либо дразнили так безжалостно, как делали все старшие братья с начала времен. С Джоанной все было по-другому – она составляла компанию Джону во время их пребывания в Фонтевро, и он скучал без нее, когда она уехала на Сицилию. Но встретившись после одиннадцати лет разлуки, Джон понял, что сестра злопамятна. Она так и не простила его за то, что он злоумышлял с французским королем против Ричарда, и Джон обижался на нее.
