К тому времени весь шатер гудел от любопытства и высказываемых догадок. Но прежде, чем Джон успел закончить эффектную сцену, вошел Меркадье. Никогда нельзя было точно сказать, что он улыбается – угол его рта искажал уродливый шрам. Но сейчас ошибиться в выражении лица Меркадье было невозможно. Его обычные презрительная настороженность и едва приметная ухмылка совершенно исчезли, сменившись свирепым ликованием. Несколько воинов, следовавших за ним, втолкнули в шатер пленника и заставили опуститься на колени.
Ричард узнал этого человека еще до того, как тот поднял голову – другого объяснения нечестивому ликованию Джона и Меркадье просто не было. Перед ним стоял епископ Бове, бледный как мел, с черным синяком на лбу. Виски усыпали капельки пота, лицо было заляпано грязью, в бороде запутались комки засохшей крови. Но француз пытался храбриться.
– Должен ли я напомнить тебе, что я князь церкви? – сказал он.
Больше он ничего не сказал, поскольку Ричард расхохотался.
– Вот так теперь облачаются священники, чтобы служить мессу? – съязвил король, ткнув в сторону кольчуги епископа и его пустых ножен.
Бове стиснул зубы и выпятил подбородок.
– Я рукоположенный епископ, и святой отец в Риме не потерпит плохого обращения со мной.
Ричард продолжал веселиться.
– Не сомневаюсь, что святой отец в Риме предоставит тебе защиту, как и мне, когда меня держали в плену в Германии.
Бове попытался подняться, но люди Меркадье ему помешали.
– Руки прочь от меня, безродные мужланы! – взревел он, но они, не обращая внимания, заставили пленного снова упасть на колени.
Теперь на его щеках, как в горячке, проступили лихорадочные красные пятна.
– Назови свой выкуп, – выдавил он. Голос прозвучал хрипло, а взгляд выдавал отчаяние. – Назови, и я заплачу.
Не обращая внимания на слова Бове, Ричард оглянулся на остальных – все широко улыбались, наслаждаясь моментом почти так же, как и король. Он пожал руку Меркадье, сказав просто:
– Спасибо, мой друг.
На минуту Меркадье приоткрыл забрало, выказав истинное человеческое чувство – настоящее удовольствие. Обменявшись улыбками с Джоном, Ричард снова повернулся к Бове.
– Помнишь, что ты сказал мне той ночью, в Трифельсе? Я помню. Ты говорил о том, как много радости доставляет тебе видеть меня «холодным, голодным, грязным и закованным, как обыкновенный преступник». Разве ты забыл?
Бове провел языком по пересохшим губам и с трудом сглотнул:
– Ты не посмеешь! Только попробуй причинить мне вред, и погубишь свою бессмертную душу!
Послышался ропот возмущения его наглостью – для Бове не находилось защитников даже среди самых набожных. Но Ричард лишь улыбался, и от этой улыбки холод пробирал Бове до костей.
– Обещаю тебе вот что, – сказал он. – Я окажу тебе столько милосердия, сколько ты проявил бы ко мне, окажись я в темнице Парижа.
* * *
Архиепископ Кентерберийский совершил обязательный тур по замку Гайар, доставив Ричарду удовольствие наблюдать, какой восторг у гостей вызывает построенная им в Андели твердыня. Особенно у людей вроде Губерта Вальтера и Андре, тех, кто мог понять и оценить, какое смертоносное оружие нацелено теперь в самое сердце владений французского короля. Ричард сомневался в том, что сам Филипп успел это понять. Но он непременно поймет, и совсем скоро.
Потом они возвратились в новый дворец на острове Андели. Довольный тем, как продвигаются работы, Ричард затем обсудил с Губертом множество дел. В июне на дипломатическом фронте произошло драматическое событие. Король заключил мир с бретонцами, согласившись возвратить земли, реквизированные в прошлом году, во время последнего мятежа, помиловал бретонских баронов и предложил щедрые условия, чтобы привлечь на свою сторону могущественную семью де Витре, также заставил графа Честера отпустить Констанцию. В свою очередь, Констанция и ее лорды разорвали альянс с Филиппом и снова принесли оммаж Ричарду. Артур все еще оставался при французском королевском дворе, но Констанция принесла клятву от его имени, и Бретань опять вошла в состав Анжуйской империи – по крайней мере, на текущий момент. Ричард был достаточно реалистичен, чтобы понимать, как иллюзорны в этом мире все мирные соглашения.
Помимо присяги, принятой от Констанции и бретонских баронов, Ричард также получил ее от рыцарей и лордов Шампани и Фландрии, вернул нескольких нормандских баронов, переметнувшихся к Филиппу, пока он был в Германии, и вступил в тайные переговоры с одним из сильнейших вассалов Филиппа, Рено де Даммартеном, графом Булонским. Самым многообещающим из всего, как он сказал Губерту, были донесения лазутчиков при фламандском дворе: неослабевающее давление Ричарда на торговлю Фландрии наконец-то принесло плоды. Ему доложили, что Балдуин, молодой граф Фламандский, примет условия Англии, и потому Ричард отправил на встречу с ним Уилла Маршала, чтобы предложить полное восстановление привилегий для фламандских купцов и «дар» в пять тысяч серебряных марок для самого графа Балдуина.
– Итак, – с мрачной улыбкой заключил Ричард, – ты видишь, как вокруг шеи Филиппа затягивается петля.
Искренний восторг и похвалы Губерта порадовали Ричарда – король мало кого уважал так, как епископа. Но у него имелись куда менее приятные новости, которыми он не спешил делиться, но попросил пока Губерта ввести его в курс текущих дел в Англии. Однако когда слуги начали устанавливать в зале столы для вечерней трапезы, Ричард понял, что больше тянуть нельзя.
– Я кое-что слышал от своего друга, архиепископа Кельнского, – неожиданно сказал он. – Тебе, Губерт, не понравится то, что я сейчас расскажу. Ни одному порядочному человеку не может такое нравиться. Генрих пролил столько сицилийской крови, что можно утопить в ней все королевство. Он схватил зятя Танкреда, графа Ачеррского, протащил за лошадью через город, а потом повесил вниз головой. Тот умирал два дня. Других Генрих выбрасывал в море или сдирал с них живьем кожу. А потом расправился с теми, кого заключил в замок Трифельс после своей коронации. Адмирала Маргаритиса и его брата, архиепископа Салернского, он ослепил, а графов Марсико и Каринолу предал смерти.
– Это очень несправедливо, – нахмурился Губерт. – Они не принимали участия в мятеже, поскольку были пленниками уже на протяжении почти трех лет.
– Ты еще не услышал худшего. Он приказал ослепить и кастрировать младшего сына Танкреда, в результате чего мальчишка, которому исполнилось всего-то семь, скончался.
Губерт медленно покачал головой и перекрестился:
– Воистину, дьявол шествует среди нас.
Ричард задумчиво воззрился в кубок с вином.
– Во время германского плена мне временами казалось, что Генрих безумен. Но его жестокие действия не запугали сицилийцев и не заставили подчиниться, а напротив, вызвали новый заговор, случившийся этой весной. Генрих должен был быть убит из засады во время охоты, но его вовремя предупредили, и он бежал в Мессину. Повстанцев разбили в открытом сражении, Катанию взяли штурмом. Потом император жестоко отомстил заговорщикам, и многих из них подверг самым страшным мучениям. Самую чудовищную судьбу он уготовал Джордану Лапену, графу Бувино, которого умертвили, гвоздями прибив ему к голове корону.
