Хадмар поднял кубок и осушил его залпом до последней капли.
– Господь свидетель, Ричард, – тихо проговорил он. – Неужели ты думаешь, что я не пытался? Леопольд стоит на своем. Он считает себя вправе привлечь тебя к ответу за то, что ты унизил его, всю Австрию, под Акрой. Но вот намерения Генриха в отношении тебя… Да, это тяготит его, лишает покоя. И все же он не видит выхода из этой ловушки. Герцог может не уважать Генриха, но как император тот остается его сюзереном. Отстранить Генриха и заключить с тобой частную сделку для него немыслимо. Он будет рассматривать это как акт мятежа и знает, что Генрих посмотрит на это так же. Хотя Леопольд возмущен убийством епископа Льежского, он не отважится на бунт против правителя, с которым связан узами долга и оммажа.
Хадмар сдвинул стул и не без труда поднялся.
– Я подумал, что ты заслуживаешь правды. Прости, что не могу сделать ничего больше. Мне очень страшно, что это «безумие», как ты выразился, плохо закончится для всех нас.
Не дожидаясь ответа Ричарда, министериал повернулся, оттолкнул стражника, пытавшегося было вести его под руку, и шатаясь пошел к двери.
Король не встал из-за стола. Зловещая тишина окутала комнату, и Ричарду казалось, что он слышит глухой стук собственного сердца, свое хриплое дыхание и даже то, как мысли мечутся у него в голове. Он налил еще вина, но едва пригубил кубок, потому как сладкое рейнское показалось ему вдруг горьким как полынь и желчь.
Ему было тридцать пять, и почти двадцать из них он провел на войне. Смерть стала ему старым, хорошо знакомым врагом. Ричард не мог и упомнить, сколько раз рисковал жизнью. Бури на море, приступы лихорадки, удары мечей, которые удалось отвести в последний миг, острия копий, скользнувшие по щиту, арбалетные болты и стрелы, пропевшие свою губительную песенку, мелодия которой так часто ему снилась. В народе говорили, что он неуязвим, но тело его было испещрено шрамами, как у любого другого воина. Племянник Генрих однажды сказал, наполовину в шутку, наполовину всерьез, что короля легко найти на поле битвы в Святой земле, потому как он всегда в самой гуще схватки, в окружении желто-оранжевых знамен мамлюков, этих отборных бойцов Саладина. Он не отрицал, считая, что государь должен служить примером, поэтому первым вошел в Мессину, первым ступил на берег Кипра, первым был и в Яффе. Он давно понял, что не испытывает того сковывающего страха, что обуревает прочих людей в бою, и рассматривал это как дар Божий, знак небесного расположения.
Только теперь он уже не считал себя любимчиком Фортуны, так как не мог объяснить случившегося с ним и его людьми в последние два месяца. Господь наказывает его за то, что он не сдержал клятву и не освободил Иерусалим? Или он прогневал Всевышнего тем, что нарушил Пятую заповедь и развязал войну против отца? Что сотворил он, дабы заслужить такую кару? И какую епитимью нести, если не знаешь, в чем согрешил? Ответов не было. Ричард знал только, что никогда не чувствовал себя таким отчаявшимся, таким уязвимым и таким бесконечно одиноким, как в ту морозную январскую ночь в замке Дюрнштейн.
Глава VIII
Лондон, Англия
Ей дважды повезло – она появилась на свет красавицей и богатой наследницей. Ей предстояло стать единственной из женщин, кто будет носить корону и Франции и Англии, но история помнит ее по титулу, происходящему от названия ее любимого герцогства – Алиенора Аквитанская. Она выкажет себя как фигура противоречивая и притягательная, потому как никогда не следовала ограничениям, налагаемым на женщин церковью и обществом, ибо Алиенора была убеждена, что способна править наравне с любым мужчиной. В тринадцать ее выдали за французского короля Людовика Капета. Будучи очарован молодой прелестной супругой, Людовик, с другой стороны, был смущен ее сильной волей и мирскими пристрастиями. Сам-то он воспитывался для церкви, и в десять лет был вырван из монастыря неожиданной гибелью старшего брата. Со своей стороны, Алиенора сетовала частенько, что выходила замуж за короля, а вышла за монаха. Их брак стал столкновением характеров и культур. Алиенора была дочерью обласканного солнцем юга, где тяга к наслаждением не считалась греховной, где высоко ценились трубадуры, а женщины не были робкими и угодливо-покорными, тогда как Людовик был сыном куда более сурового, воздержанного и консервативного севера.
И тем не менее, этот брак продержался пятнадцать лет и даже пережил провальный Второй крестовый поход и скандал, вызванный родственным визитом Алиеноры ко двору ее дяди в Антиохии. Там она попыталась положить конец их союзу при помощи той тактики, к которой испокон века прибегали короли, чтобы избавиться от постылых жен: заявила, что брак незаконен, потому как они приходятся друг другу кровными родственниками в запретном четвертом колене. Людовик силой увез жену из Антиохии, а его советники запятнали ее честь, распустив слухи, что это преступная страсть к собственному дяде подтолкнула ее на столь дерзкое и непристойное поведение. Это был первый из преподанных Алиеноре горьких уроков о неравенстве мужчин и женщин. Но далеко не последний.
Залогом краха их брака стала ее неспособность дать Людовику наследника. После рождения второй дочери король начал верить, что их союз проклят перед Богом, и в марте 1152 г. положил ему конец. Сразу после развода Алиенора вернулась в Аквитанию, и не прошло и двух месяцев, как она повергла в ужас весь христианский мир, когда сама выбрала себе мужа, а не стала дожидаться, пока Людовик определит кандидата, выгодного для французской короны. Выбор ее не мог сильнее ужаснуть Капета, и как монарха и как человека, потому что пал на герцога Нормандского. Генрих Фиц-Эмпресс был на девять лет моложе жены, но уже снискал себе репутацию сильного правителя и имел веские притязания на английский трон.
Если Алиенора и Людовик не подходили друг другу, то с Генрихом она составила идеальную пару: то были два сокола высокого полета, одержимые жаждой престола и друг друга. В течение двух лет со дня их свадьбы Генрих овладел Англией, и Алиенора снова стала королевой. Домены первого ее мужа казались ничтожными по сравнению с владениями Анжуйского дома, распростершимися от шотландской границы до Средиземного моря. Для соседей, испытывающих удивление, восхищение и зависть, Генрих словно летел на крыльях ветра. Алиенора горделиво парила рядом. Людовику она не смогла родить сына, а Генриху подарила пятерых, причем четверо из них дожили до совершеннолетия, и еще трех дочерей, из которых две сочетались браком с королями. В течение двадцати лет они шли от триумфа к триумфу. Даже убийство архиепископа в стенах Кентерберийского собора не заставило померкнуть блеск Анжуйского двора. А затем все вдруг рухнуло.
Никто не был удивлен сильнее Генриха, когда трое старших сыновей затеяли против него мятеж и их поддержала их мать, его королева. Король победил, разумеется, разгромив троих неоперившихся юнцов и бездарного полководца в лице короля французов, но этот бунт оставил в его сердце рану, которая никогда полностью не затянулась. Сыновей-то он простил, и прощал снова и снова, из года в год. А вот Алиенору нет. Генрих винил ее в отчуждении сыновей, которых любил, но при этом забывал посмотреть на себя. Он пришел к выводу, что Алиенора – ревнивая жена, возненавидевшая его юную любовницу, известную как Прекрасная Розамунда, и не верил утверждениям супруги, когда та говорила, что причинами ее возмущения стали слишком суровая власть, которую он взял над ее любимой Аквитанией и отказ наделить сыновей собственными доменами. Главной слабостью Генриха была его неспособность поступиться хоть толикой королевских прерогатив. Сыновья продолжали роптать на тугую узду, а Алиенора стала его пленницей: он заточил ее в английском замке вдали от родных земель. Зимы сменяли лето, а ей оставалось бессильно наблюдать, как ее собственная семья раздирает сама себя изнутри.
