Терпя насмешки епископа, Ричард полагал, что достиг самого дна. Но на следующий день у него открылся кашель, и король стал чувствовать себя все хуже и хуже. Вскоре он уже не сомневался, что у него начался жар, потому что в комнате уже не казалось так холодно. Он и так уже беспомощный в руках врагов. Если ему суждено было понести кару за прежние грехи, то разве этого не достаточно? Неужели теперь ему предстоит страдать от приступов озноба и горячки, которые в прошлом валили его с ног? Но в прошлом он был среди друзей, под надзором у лекарей. И даже так едва не умер от четырехдневной лихорадки под Яффой. Долго ли ждать, когда Смерть придет за ним в этой ледяной, пустой камере? Быть может, к тому времени Смерть покажется ему избавительницей, но не сейчас. Он не готов пока признать поражение и способен претерпеть куда большие мучения, только не порадовать этих Богом проклятых ублюдков, что сидят на германском и французском тронах. Уж каковы бы ни были его деяния, оскорбившие Господа, сердце у Христа наверняка скорее сжалится над ним, чем над Генрихом или Филиппом.
* * *
Несколько часов промаялся Ричард от приступов кашля, но после полудня в конце концов уснул. Он не понял, что его разбудило, потому как поначалу слышал только похрапывание стражей да стоны ветра. Поежившись, король потянулся за одеялом и плащом. И тут услышал. Голос раздавался совсем рядом и велел ему просыпаться. Говорил человек по-французски, и голос был очень знакомым. Ричард сел так резко, что натянувшаяся цепь дернула его назад. Вглядываясь в темноту за постелью, он вроде как различил стоящую в нескольких шагах фигуру. В кои веки Львиное Сердце совершенно растерялся.
– Ты призрак? – с сомнением спросил он, чувствуя себя полным идиотом.
Прозвучавший в ответ смех был хриплым, сухим и тоже очень знакомым.
– Думаешь, у меня на том свете других дел нет, кроме как являться своему неблагодарному сыну, а? И тем не менее, я здесь.
– Нет, – сказал Ричард. – Тебя нет здесь.
– И ты не в германской темнице, – парировал Генрих. – Давай выразимся так, что я выхлопотал охранную грамоту из Чистилища. Мне нужно кое-что тебе сказать, и хотя бы раз прислушайся к моим словам. Начнем с этого ублюдка Бове. Даже слепая свинья время от времени ухитряется найти желудь, и он совершенно справедливо назвал тебя упрямым. Это упрямство прикончит тебя, если ты не приспособишься к новой реальности.
– И в этой реальности возможно болтать с призраком? – сухо заметил Ричард. – Впрочем, почему бы и нет? Так что мне нужно делать?
– Для начала признайся в том, чего ты сильнее всего боишься.
Ричард напрочь забыл, что это просто сон.
– Я не боюсь ничего!
Отец снова рассмеялся:
– Если это так, то твоя мать должна быть еще худшей женой, чем я думал, потому как мой родной сын таким идиотом быть не может. Мы оба знаем, чего ты боишься сильнее всего, Ричард, и этого любой полудурок испугался бы. Ты боишься быть перепорученным нежным заботам французского короля.
Генрих помолчал, как бы приглашая Ричарда возразить. Потом продолжил:
– Что ни говори про этого немецкого стервятника, но им руководит одна только корысть. Осмелюсь предположить, что ему нравится унижать тебя, ведь ты наделен большим талантом наживать врагов. Но здесь мы имеем дело с корыстными мотивами, а вот с французским королем дело обстоит иначе и намного хуже. Ненависть к тебе – единственная яркая страсть, доступная его трусливой душонке. Ну да, еще он не прочь посадить на твой трон Джонни, понимая, что эта добыча куда проще, нежели ты. Каюсь, я сильно ошибся в парне.
– Как и я, – сказал Ричард, обнаружив, что по совести весьма рад вести этот потусторонний, невероятный разговор с насмешливым духом.
– Но смертельно опасна для тебя именно ядовитая зависть Филиппа. Знаешь, что произойдет, стоит тебе оказаться в его власти, Ричард? Ты никогда больше не увидишь дневного света, а когда придет смерть, будешь радоваться ей.
– Еще бы мне этого не знать! Но если ты покуда не заметил, скажу, что в последние дни мое влияние на события не слишком велико.
– Оно больше, чем ты склонен считать, парень. Употреби его себе на пользу. Сделай все возможное, чтобы удержать Генриха от продажи тебя французам.
– Даже если для этого придется проглотить без остатка всю гордость? – спросил Ричард с поразившей его самого горечью.
– Да, черт тебя побери! Да! Сделай это ради меня, Ричард! Сохрани мою империю. Не позволь труду всей моей жизни развеяться по ветру. Не дай Филиппу и Джонни все разрушить!
Потом надолго повисла тишина. Когда Генрих заговорил снова, страсть исчезла из его голоса, в котором зазвучали теперь ирония и некое отстраненное веселье.
– Есть еще кое-что, о чем тебе следует помнить, если эта новая реальность покажется тебе слишком тяжелой, чтобы ее выносить. Нельзя никому отомстить из могилы. Поверь мне, уж я-то знаю.
Ричард ответил не сразу, потому что загнанные вглубь воспоминания обрели вдруг свободу, и он вспомнил последние обращенные к нему слова отца. Когда Филипп вынудил Генриха дать мятежному сыну поцелуй мира, тот повиновался, а затем прорычал: «Бог милостив, я проживу достаточно долго, чтобы отомстить!» Только тогда Ричард понял, что Генрих на самом деле при смерти.
– Когда я оказался пленником в Дюрнштейне и знал, что предстану перед судом Генриха по обвинению в преступлениях, которых не совершал, я склонялся к мысли, что это наказание за другие мои грехи. Прежде я не считал их грехами. Думал, что совершаю их, защищая положенное мне по праву рождения и свою мать. А теперь… Теперь я не так уверен. Вот почему Господь отвернул свое лицо от меня? Из-за того, что я грешен перед тобой?
Ричард напряженно ждал ответа. Но ответа не было, была только тишина.
* * *
Наутро сон казался таким реальным, что это обеспокоило Ричарда: ему вспомнились галлюцинации, представшие перед ним в горячке в Яффе. Тогда он как воочию видел обступивших его ложе болезни Филиппа, а также братьев Жоффруа и Джона. Был ли и этот сон галлюцинацией? Но лихорадки вроде не ощущалось, и король успокоился на этом, решив, что всего лишь грезил наяву и ничего более.
Король провел еще один тяжелый день, так как приступы кашля были такими сильными, что иногда ему казалось, что он вот-вот задохнется. Ближе к вечеру ему стало немного полегче, и он уснул. Но когда проснулся, страх галлюцинаций нахлынул снова, потому как прямо у его постели стояли трое. Одним был бургграф, вид у которого был не такой уверенный, как прежде: он покраснел и явно находился не в своей тарелке. Рядом с ним стоял тощий как жердь паренек, рыжий, веснушчатый, с располагающей щербатой улыбкой. А на колени перед койкой опустился маленький несуразный человечек со скошенным подбородком, плоским носом, кривыми ножками. За неприглядную внешность недруги жестоко обзывали его «карликом», «бесом» и «горгульей». То был опальный канцлер Англии Гийом де Лоншан.
Ричарду никак не удавалось сесть – цепь запуталась в одеяле и ограничивала его движения. Он кое-как ухитрился коснуться руки канцлера, чтобы удостовериться, настоящий ли это Лоншан, а не очередной явившийся дух.
