Никогда амбиции Гийома не достигали подобных высот: он осмелился даже мечтать о главной вершине, престоле архиепископа Кентерберийского. Лоншан пользовался новоприобретенной властью, чтобы облагодетельствовать членов своей семьи, отомстить своим давним обидчикам и воздать должное тем, кто, оберегая королевский трон, так и не получил награды. Но где-то на этом своем пути он сбился с дороги. Гийом настроил против себя тех, в чьей поддержке нуждался, слишком открыто выражал презрение к англичанам и их треклятому острову и наконец угодил в ловушку, расставленную младшим братом короля, который оказался умнее, чем он думал. За месяцы в изгнании у него не было иных занятий, кроме как переживать заново свое головокружительное падение и пытаться осмыслить его причины, и он пришел к выводу, что во всем виновата его безбожная гордыня.
Но даже больше чем личное унижение тяготило его осознание того, что он подвел короля, единственного человека, который в него поверил. Преданность Ричарду долгое время была путеводной звездой Лоншана, чувством почти религиозным по своей силе. Оно коренилось как в благодарности Ричарду, который по достоинству оценил его, так и в тех ощутимых благах, что приносил королевский фавор. Это чувство не ушло с опалой, напротив, разгорелось еще сильнее за темные дни минувшего года. Гийом горел желанием исправить свои ошибки, хотя и знал, что второй шанс редко дается в этом мире, особенно таким, как он. И тут вдруг понял, что Господь оказался милостивее к нему, чем можно было надеяться.
– Однажды я подвел тебя, сир, – промолвил Лоншан. – Но больше этого не случится.
* * *
Ричард прекрасно понимал, что пламенное обещание канцлера не более чем способ выразить свое возмущение и преданность. И все же после визита Лоншана воспрянул духом. Проснувшись поутру, он был тронут, обнаружив себя закутанным в плащ епископа, и пришел к мнению, что приезд Гийома оказался очень своевременным, потому как только выписанное аптекарем снадобье предотвратило серьезный приступ болезни. А что еще важнее, мир вскоре узнает о его заточении в печально известной императорской крепости. Сколько бы трупов не нашло свое упокоение в Трифельсе, его тела в их числе не будет.
До того он утратил счет дням, но узнав, что Лоншан приехал в Трифельс на восьмой день заключения, решил вести календарь. Каждое утро он ухитрялся делать на стене отметку краем одного из своих наручников и гнал от себя мысль, что когда-нибудь наступит день и свободного места в пределах досягаемости его цепи уже не останется. Время король коротал, сочиняя песни, составлял списки тех, к кому у него есть кровный счет, и пытался угадать, какие еще заоблачные и возмутительные требования предъявят ему, когда рано или поздно состоится их с императором встреча. Но едва ли это случится в ближайшие недели. Если верить этому хорьку Бове, Генрих даст узнику время впасть в отчаяние и разувериться во всем.
Поэтому Ричард был удивлен, когда на шестнадцатый день плена дверь открылась, и в камеру вошел Марквард фон Аннвейлер в сопровождении бургграфа. Ричард проворно поднялся, уже научившись управляться с цепью. Король обратил внимание на спокойный и довольный вид сенешаля, но решил, что он вел бы себя так же даже в случае, если получил от императора приказ перерезать английскому государю глотку.
– Ну, милорд, теперь у меня появился лишний повод никогда не забыть тебя, – заявил Марквард с порога. – Ты был первым королем, которого мне довелось доставить в Трифельс, и первым узником, которого я увожу отсюда.
Ричард испытал огромное облегчение, потому что не мог представить себе места худшего, чем Трифельс.
– И куда меня отправят теперь?
– К императорскому двору в Хагенау. Сдается, у твоего канцлера воистину золотой язык.
Марквард бросил взгляд через плечо, и, когда бургграф посторонился, Ричард увидел ковыляющего за ними Гийома де Лоншана.
– Боже мой, Гийом, – воскликнул король изумленно. – Ты сделал это!
Обычно Лоншан был скуп на улыбку, но тут ухмылялся во весь рот, а его темные глаза сияли.
Повернувшись к бургграфу, он протянул к нему раскрытую ладонь. Немец сунул в ладонь ключ, и карлик прихрамывая направился к кровати.
– С твоего позволения, монсеньор, – сказал он.
Ричард с усмешкой подставил скованные запястья, и канцлер сунул ключ в первый замок. Когда с наручниками и цепью было покончено, король подумал, что никогда не слышал звука более приятного, чем звон ниспадающих на пол цепей.
Марквард невозмутимо наблюдал, довольствуясь тем, что выполняет приказы императора, как бы он сам к ним ни относился.
– Воду для мытья уже согрели, – сказал он Ричарду. – А твой канцлер привез тебе новую одежду. Когда будешь готов, стража препроводит тебя в большой зал.
Как только Марквард и бургграф вышли из комнаты, Ричард схватил коротышку-канцлера в охапку, поднял в воздух и описал с ним широкий круг.
– Тебе и впрямь это удалось!
Лоншан даже покраснел.
– Сир, так не подобает, – запротестовал он, и Ричард поставил его на пол, припомнив, как однажды в шутку хлопнул канцлера по плечу и едва не свалил с ног.
– Прости, – смеясь, сказал он. – Ну, я тебя хотя бы не расцеловал! Как ты это проделал, Гийом? Как сумел заставить этого выродка переменить намерения?
– Сказал, что застал тебя тяжело больным. Ну, я, может, малость и преувеличил, но мне требовалось изобразить все так, будто ты на пороге смерти. И добавил, что ему следует знать то, что епископ Бове от него утаил: что ты подвержен приступам четырехдневной лихорадки, и, если такой случится во время твоего пребывания пленником в Трифельсе, он наверняка станет последним.
Лоншан бросил на короля быстрый, пытливый взгляд.
– Надеюсь, ты не сердишься, сир, что я рассказал про твои прошлые хвори? Мне очень важно было убедить императора, что, находясь здесь, ты подвергаешься серьезной опасности.
– Пламя адово, Гийом! Да я не стал бы возражать, скажи ты ему, что у меня проказа, если это поможет выбраться из этой вонючей дыры!
– Нам ясно теперь, что на самом деле он не заинтересован в твоей смерти. Разумеется, я указал на то, как много он потеряет, если ты умрешь в Трифельсе. Император не только не получит выкупа, но и нанесет своей репутации непоправимый удар – стоит только разнестись вести, что он упрятал тебя в Трифельс и тем самым убил. Еще я уведомил его, что уже послал гонцов к твоей королеве-матери в Англию и к его святейшеству в Риме с известием о твоих обстоятельствах. Мне подумалось, что неразумно позволить Генриху думать, будто только я один знаю тайну твоего заключения в этом замке, – сухо заметил Гийом.
Ричард выразил ему похвалу очередной одобрительной улыбкой и подумал, что Генрих наконец-то столкнулся с ровней себе по части козней.
– Потом я проявил озабоченность, что рано или поздно слухи дойдут до мятежников, и те не преминут воспользоваться твоими бедами, чтобы стяжать новых сторонников. Многие из тех, кто присутствовал на имперском сейме в Шпейере и признал английского короля невиновным по всем пунктам выдвинутого против него обвинения, сочтут повод примкнуть к бунту более весомым. Все это, разумеется, я заявил с большим сожалением.
