Тут Джоанна готова была рассмеяться, потому как ничуть не удивилась бы подобной выходке со стороны киприотки. По ее предположению, Мариам вывихнула лодыжку. Этот диагноз подтвердил и лекарь виконта. Он предписал больной несколько дней не вставать, и Мариам, по-прежнему уверявшая, что все это пустяки, неохотно выпила приготовленное местным аптекарем снадобье и потихоньку погрузилась в крепкий сон. Джоанна просидела рядом с ней весь вечер, но убедившись, что подруга уснула, присоединилась к остальным в большом зале.
Беренгуэр, архиепископ Нарбоннский, вел серьезную дискуссию с кардиналом Мелиором и виконтом Педро, тогда как в другом конце зала граф Раймунд перекидывался остротами с трубадурами Раймоном де Миравалем и Пейре Видалем, которые вызвались сопровождать их до Каркассона. Тем вечером они пообещали выступить, и Джоанна жалела, что Мариам пропустит такое зрелище. Заметив расположившихся на оконном сиденье Беренгарию и Беатрису, она подошла к ним. Супруга Ричарда трудилась над тонкой вышивкой: испанка была знатной рукодельницей и пыталась передать свои умения Джоанне за время пребывания в Святой земле, но без успеха. Опять же при помощи Беренгарии сестре короля удалось освежить в памяти lenga romana, язык, на котором изъясняются в Аквитании и Наварре, подзабытом ею за годы на Сицилии. Но вот иглу она до сих пор брала в руки как опасное оружие, как мягко упрекала ее Беренгария, признавшая в конце концов, что рукоделие никогда не войдет в число талантов Джоанны.
Подняв взгляд и улыбнувшись, Беренгария радостно кивнула, узнав, что Мариам уснула.
– Граф Раймунд послал одного из своих людей на рынок за фруктами, чтобы пробудить у Мариам аппетит, – сообщила она. – Похоже, он сильно за нее переживает.
Беренгария помолчала немного, потом продолжила задумчиво:
– Знаю, кардинал говорит, что граф – закоренелый грешник, но… Я теперь в этом не очень уверена. У него доброе сердце.
– Святой во плоти, – фыркнула Джоанна, не желая выслушивать, как Беренгария превозносит многочисленные достоинства повелителя Тулузы. Довольно и того, что Мариам поет ту же песню.
– Нет, он не святой, – возразила Беренгария, и Джоанне оставалось только гадать: подруга просто не уловила ее иронии или предпочла не замечать ее. – Просто я не верю, что он грешник, для которого нет искупления. Я видела множество свидетельств его доброты. Он не пройдет мимо нищего на улице, не подав милостыни. Он пожелал здоровья и дал монету бедолаге-прокаженному, который попался нам по пути из Безье и от которого все мы воротили взгляд. Как только его узнают, графа сразу окружает толпа народа, и он неизменно вежлив даже с самыми захудалыми из людей. Раймунд говорит, что осуждает Генриха за пленение Ричарда, и кажется искренним. Вчера он завел нас на старый рынок, чтобы купить красные шелка, которыми славится Нарбонн. Пока мы бродили там, наткнулись на двоих невеж, которые подбрасывали в воздух котенка, словно то был мяч для игры. Это была настолько вопиющая жестокость, что я решила попросить графа прекратить такое издевательство. Но просить не пришлось. Он сам заметил – многие ли из мужчин способны на такое? Быть может, если бы били собаку, то дело другое, но когда мучают кошку, мужчинам все равно. А ему – нет. Когда я поблагодарила его, граф только рассмеялся и сказал, что это пустяк. Но то был добрый поступок.
– Значит, он добр к нищим, прокаженным и бродячим котам, – подытожила Джоанна, зная, что это звучит мелочно, но ничего не могла с собой поделать. – Едва ли это обеспечит ему пропуск в рай.
– Он и к детям добр тоже. Ты видела, что случилось во время нашего въезда в Нарбонн? Помнишь, как дети бежали следом и кричали: «Граф Раймунд!»? Так ребятишки всегда встречают Ричарда. А он смеялся и бросал им монеты. Один мальчуган, поменьше прочих, не мог бежать так быстро, а потом споткнулся и упал. Он уселся на мостовой и расплакался. Граф обернулся и увидел это. Представляешь, Джоанна, Раймунд развернул коня, наклонился, поднял мальчишку и усадил позади себя. Ты бы видела личико того ребенка! Никогда ему не забыть тот день, когда он ехал вместе с графом Раймундом через весь город к дворцу. И другие ребята этого не забудут.
Джоанна видела, как Раймунд вернулся за мальчуганом, но не поняла почему. И теперь жалела, что узнала, потому что куда проще испытывать неприязнь к человеку, если Мариам и Беренгария не превозносят день-деньской его добрые поступки.
– Ты мне вот что скажи, – произнесла она против воли с такой резкостью, что Беренгария и Беатриса удивленно вздрогнули, – если у него такое доброе сердце, то почему граф так привержен ереси?
Беренгария потупила взор и залилась румянцем. Она выглядела такой несчастной, будучи уличенной в заступничестве за еретика, что Джоанна ощутила укол совести. Но прежде чем она успела извиниться, ее невестка отложила рукоделие и встала.
– Это воистину серьезный вопрос, – заявила Беренгария. – И я должна задать его графу. Если меня сбили с толку его хорошие манеры и желание видеть в ближнем лучшее, мне стоит выяснить это раз и навсегда.
Под изумленными взглядами подруг она повернулась и зашагала через весь зал к Раймунду. Когда Беатриса осведомилась, неужели королева на самом деле намерена сделать, что говорит, Джоанна вскочила.
– Не знаю, – сказала она. – Но если да, то я очень хочу послушать, что ответит граф.
И она поспешила вслед за Беренгарией. Беатриса отставала на несколько шагов.
Когда Беренгария подошла ближе, Раймунд прервал разговор с трубадурами и с лучезарной улыбкой на лице двинулся навстречу королеве. Впрочем, при первых же ее словах улыбка померкла. Граф принял вид совершенно изумленный, но когда Джоанна подошла к ним, разразился смехом. Голубые, как небо, глаза встретились с зелеными очами Джоанны, и у нее снова возникло неприятное чувство, что он точно знает причину, по какой она держится с ним так высокомерно, а временами даже грубо. Затем Раймунд да снова повернулся к Беренгарии и заявил с неожиданной искренностью:
– Меня часто об этом спрашивают, и я всегда даю один и тот же ответ: нет, я не катар. Кардинал Мелиор мне не верит. Но я надеюсь, госпожа, что мне поверишь ты.
Темные глаза Беренгарии впились в его лицо.
– Я хочу тебе верить. Только не понимаю, почему ты так снисходителен к этим безбожным, испорченным людям. Как ты это объяснишь, милорд граф?
– Они вовсе не безбожные и не плохие, миледи. Церковь называет их священников perfecti
[16], но сами они называют себя «добрыми людьми» или «добрыми христианами». Именно так катары рассматривают себя. Их глубоко уважают за чистоту жизни, причем даже те, кто не принадлежит к числу «верующих». Они похожи на ранних христианских отцов: презирают процессии и материальные блага, отвергают плотские желания, стремятся исключительно к славе Господа и помогают соседям. Катары никогда не лгут и осуждают всякое насилие, не допускают даже убивать животных. Никогда с момента появления своего на свет я не встречал более миролюбивых созданий. Я не разделяю их верований. Но не понимаю, почему за эти верования их полагается сжигать на кострах. Они не причиняют вреда никому, кроме самих себя, ибо лишают себя шанса на спасение. Разве это не достаточное для них наказание?
