* * *
Вечером этого дня, который никак не хотел заканчиваться, но потом все же каким-то образом закончился, я пишу ему, своему другу по переписке и теперь – по моей версии – потенциальному сердечному дружку, и предлагаю пообедать вместе. В преувеличенно юмористическом ключе я описываю, как заскучала, проведя выходные в парках и на площадках, и говорю, что мечтаю побеседовать со взрослым человеком, который к тому же понимает, каково быть таким родителем. Предлагаю дату через две недели, чтобы не казаться истеричкой. Говорю, что мы можем перекусить в ресторане возле его дома, если ему так будет легче – на этот момент мне уже известно, что он работает из дома, пока его дочь в садике. Охваченная отчаянным желанием чего-нибудь нового – чего угодно, я уже не забочусь о том, не сочтет ли он меня слишком напористой. Я хочу перемен. Обед с незнакомцем не хуже и не лучше, чем что-либо другое.
Он отвечает быстро. «Отличная идея, – пишет он, – дай мне время, чтобы уладить вопрос с няней – может быть, мы встретимся поближе к вечеру. Поужинаем. Выпьем вина».
Прочитав его ответ, я ощущаю, как у меня засосало под ложечкой. Что это было? Так намечается свидание? Что означает ужин с няней? Надо ли мне тоже договориться с няней? Зачем мы запасаемся нянями? Он считает, что наша встреча может привести к чему-то большему? Хочу ли я, чтобы это привело к чему-то большему? А что, если в реальности он ужасен? Если у него некрасивые зубы и мерзкий голос? Если он будет без конца говорить о себе? А что, если он ожидает, что мы поцелуемся на прощание? Или еще того хуже: а что, если я им заинтересуюсь, а он мной – нет? Стараясь казаться раскрепощенной – от чего мой тон более всего напоминает подростка, пытающегося выглядеть крутым, – я отвечаю на его вопрос согласием, и мы решаем определиться с датой позднее, когда решим вопрос с нянями. После этого я перерываю весь интернет в поисках его фотографий и видеоклипов и впервые за последние семь лет пытаюсь представить себе, с каким чувством буду целовать кого-то, кто не ты. Ничего не могу с собой поделать. Все происходит помимо моей воли.
* * *
У Ивана настал период увлечения папой. Он часто расспрашивает о тебе, хочет смотреть на твои фотографии, копается в «папином» ящике и выкрикивает «папино!», вытаскивая карточки из твоего бумажника и находя фотографию в твоем старом паспорте. Раз за разом он констатирует, что ты умер – без всяких эмоций, ограничиваясь самим фактом, но через минуту спрашивает, когда папа перестанет умирать. Он спрашивает и про дедушку – моего папу. Тот тоже умер. Кажется, он пытается сложить одно с другим. Его папа умер, и дедушка тоже, а мама – нет, и мамина мама тоже нет. И вторая мамина мама тоже.
Я вижу, как он изо всех сил пытается найти во всем этом логику, но у него пока не получается. Он слишком маленький. Смерть слишком абстрактна. А его мышление по-прежнему очень конкретно. Ситуация ничуть не улучшилась от того, что поначалу я не останавливала его, когда он говорил о небе. Я подумала, что в этой мысли он найдет утешение, но вскоре поняла, что на все возникающие в связи с этим вопросы просто невозможно ответить. Когда он указывает на облака и спрашивает, сидишь ли ты на них, я не знаю, что отвечать. Отвечаю, что точно это неизвестно. Что все люди думают по-разному, но никто точно не знает. Когда он говорит, что хочет залезть на небо, а я отвечаю, что это не получится, он просит меня принести лестницу. Когда он спрашивает, сидишь ли ты на Луне, и разочарованно восклицает: «Но я ничего там не вижу!», я понимаю, что взяла на себя непосильную задачу. Фокус с небом не пройдет. Как можно осторожнее я стараюсь взять назад эту историю с небом. «Так просто говорят, – пытаюсь я вывернуться. – Одни верят в то, что те, кто умер, живут на небесах, а другие не верят. Точно нельзя сказать, что происходит, когда человек умирает. Я сама не знаю. Разве не странно?»
Иван смотрит на меня с недоверием. Он ожидает продолжения, а я умолкаю, ищу выражения, доступные его пониманию. Не найдя их, я сдаюсь и пытаюсь перевести разговор на тех, кто по-прежнему жив. Говорю про одну мамину маму и другую мамину маму, его тетю и дядю, папину маму и папиного папу. О них говорить легко. По большей части мои попытки перевести разговор срабатывают. Но вопросы о тебе сыплются все чаще. Скоро мне придется вплотную заняться этой темой. Стать более последовательной в своих ответах на вопросы, где ты и что означает «умер». Подготовиться, почитать книги, как говорить с детьми о смерти. Время пришло.
В один из дней, когда я пришла забирать Ивана из садика, произошло нечто неожиданное, едва он завидел меня в дверях. Мой сын, который всегда радуется при виде меня и бежит мне навстречу с радостными возгласами, встретил меня взглядом, полным разочарования. А потом выпалил: «Не ты, мама! Я хотел, чтобы меня сегодня забрал папа!» Потом он остановился посреди комнаты и разрыдался. Одна из воспитательниц склонила голову набок именно так, как я специально просила их не делать, когда Иван говорит о смерти. В глазах воспитательницы читалось чувство, от которого мне хотелось бы оградить Ивана, однако я уже поняла, что мне это не удастся. Чувство, что его особенно жалко. Что он особенный и не такой, как все. Что семья у него половинчатая, и живет он печальной жизнью – бедный мальчик, глядя на которого все только качают головой. Я уставилась на воспитательницу, пытаясь без слов заставить ее взять себя в руки.
Похоже, это сработало. Воспитательница быстро сообразила, исправила выражение лица и выпрямила шею. Приблизилась к моему плачущему ребенку, в то время как один из ровесников Ивана встал рядом с ним и протянул ручонку, чтобы погладить его, как их научили утешать расстроенного товарища. Сама же я ответила, не задумываясь. Не входя в комнату и не меняя тона, я ответила так спокойно, как только могла:
«Я понимаю: ты хотел, чтобы папа пришел и забрал тебя, мой дорогой. Я тоже скучаю по папе. Очень грустно, что папа умер. Очень-очень-очень грустно. Но знаешь что? У тебя есть я, и я люблю тебя больше всего на свете. Мы с тобой семья, ты и я, и еще у нас есть масса людей, которые тоже тебя любят. Папина мама тебя любит, и папин папа, и мамина мама, и тетя, и дядя, и все твои друзья».
Где-то посреди моего монолога с перечислением всех, кто его любит, помимо меня, Иван вырвался из рук воспитательницы и кинулся ко мне в объятия. Он плюхнулся верхом на мое колено, я потеряла равновесие и из положения на корточках оказалась полулежащей на полу в холле садика. Я продолжала говорить, гладя его по волосам и называя все пришедшие мне на ум имена тех, кто его любит. Несколько ребят из группы обступили нас, внимательно слушая имена, которые я перечисляла, и я почувствовала, как Иван сперва расслабился, а потом начал оглядываться на других детей, окруживших нас. Как раз к тому моменту, когда имена у меня стали кончаться, Ивану надоел мой поток слов, и он сообщил мне, что цветы тоже могут умереть. Правда. Один из друзей Ивана дополнил. Он знает собаку, которая умерла. К группе присоединилась воспитательница, и мы еще некоторое время обсуждали, кто может умереть. Мухи, и бабушки, и деревья, а еще маленькая сестренка, которая умерла у мамы в животике.
Получился чудесный разговор. Меня тронули рассказы других детей о смерти. Потрясающе, что в группе двух- и трехлеток так много серьезных мыслей. С логикой не всегда все было в порядке, но мысли уже присутствовали. Как и желание понять, разграничить категории «живые» и «мертвые». Внезапно у нас вышла беседа не о твоей смерти, а о смерти вообще. Иван задался вопросом, может ли умереть велосипед или трактор. Когда мы пришли к общему мнению, что велосипеды могут ломаться, но не умирать, потому что они не живые, Иван снова пришел в отличное настроение. Он был готов съесть традиционный банан, надеть верхнюю одежду и отправиться домой вместе со мной – своей мамой, которая любит его больше всего на свете, в компании с целым рядом других живых людей. По пути домой я размышляла, правильно ли я поступила, переведя разговор с тебя на тех, кто жив. Может быть, я сделала как раз то, чего не следовало делать. Может быть, надо было больше поговорить о тебе.
