– Думаю, что, когда мы закончим, – я указала на массу в мензурке, теперь ставшую слегка студенистой, – надо будет похоронить это в тихом углу на кладбище.
– Это будет хороший поступок, – сказал Доггер. – Несколько молитв, не относящихся к какой-либо конфессии, тоже будут уместны.
Проявление уважения порой может открыть новые двери, указать пути, которые могли бы в противном случае остаться неизведанными.
Я в шоке осознала, что избегаю определенных мыслей. Хочу ли я защитить Доггера? Или себя?
Человеческий мозг как губка: он может впитать только определенное количество информации, перед тем как начнет протекать.
Рано или поздно мне придется рассказать, что я видела.
Но сейчас у меня что-то сжалось в груди, мне не хватало воздуха, как будто слова не хотели выходить наружу.
А потом внезапно они сами полились со всеми неприятными подробностями, не успела я сдержать поток: «Старая кузница», мисс Трулав, садовый сарай, пепел, ящики, голубая шелковая лента, имена, кости, флакончики – вся эта кошмарная сцена…
– Чем они занимаются, Доггер? – шепотом спросила я. Мне казалось, я знаю, но хотелось услышать подтверждение от спокойного и рассудительного разума.
Доггер уставился на осадок в пробирке с таким видом, как будто его мысли в миллионе миль отсюда.
– Это гомеопатическая дистилляция, да? – продолжила я. – Они продают бульон из вываренных тел и костей – тел и костей знаменитых людей! – как патентованное лекарство. Подобное излечивает подобное. Они ведь так говорят? Раствор праха Диккенса превратит вас из бездарности в известного писателя. За хорошие деньги.
Догггер медленно перевел взгляд с пробирки на меня.
– Или, – я задрожала, – настойка пальца мадам Кастельнуово превратит вас в опытного гитариста.
– Боюсь, вы правы, мисс Флавия, – наконец сказал Доггер. – Не вижу никакого другого рационального объяснения.
– Но как они умудряются наложить свои руки на эти… эти… останки? – спросила я.
– Есть разные способы, – ответил Доггер. – Всегда есть способы. Деньги способны на многое. Считается, что деньги говорят.
Не просто говорят, хотела было я сказать. Это нечестно. Они кричат с крыш в мегафон.
За последние несколько лет я особенно прочувствовала несправедливую жестокость судьбы. Если бы справедливость существовала, я бы не потеряла мать и отца. Сестры, может быть, любили бы меня. И в этот самый момент…
Прекрати, Флавия, произнес знакомый голос, который с каждым днем становился все более и более настойчивым. Заткнись. Хватит.
И все такое. Три предупреждения по цене одного.
Что, черт возьми, со мной происходит?
Понятия не имею, но под пытками, особенно в «Железной деве» или на дыбе, я бы призналась, что мне все равно, чей это голос и откуда он звучит. Я начинаю ценить его бубнеж.
– И здесь есть связь, как ты считаешь, Доггер? Между пальцем мадам Кастельнуово и прахом Диккенса?
Я едва осмелилась задать этот вопрос. Если это так, то след огромного заговора, обширного криминального предприятия, которое может оказаться за рамками наших с Доггером возможностей.
Не исключено, что мы должны вывалить это дело на колени инспектора Хьюитта и позволить ему разбираться с преступниками.
Мы умоем руки и будем ждать, пока нам подвернется другое дело, о которое мы сможем поточить зубы. Например, милый шантаж или простой случай с мышьяком в зубной пасте.
Что-то цивилизованное. Что угодно, только не эти чудовищные шарлатаны, которые склоняли своих жертв есть трупы, и не важно, что в виде раствора.
Доггер до сих пор не ответил на мой вопрос.
Я встала, картинно потянулась и сказала:
– Я совершенно без сил. Думаю, что утром все прояснится.
Доггер поднялся и надел пиджак, до этого висевший на спинке кресла.
– Боюсь, – отозвался он, – нам придется нанести еще один визит в аббатство Голлингфорд.
Мои сны были полны призраками – обрывочными бесформенными существами, кишевшими где-то на грани восприятия. Я крутилась и вертелась, время от времени поглядывая на часы, которые сводили меня с ума своей медлительностью, как будто хотели, чтобы ночь длилась вечно.
Через некоторое время я встала и завернулась в старый отцовский халат, который обычно висел у меня на двери. Покопалась под кроватью, перебирая пластинки, и достала то, что хотела.
Это было «Адажио для струнных» американского композитора Сэмюэля Барбера. Я завела «Виктролу»
[19] и опустила иголку на пластинку. Если что-то в целом мире может меня усыпить, это оно.
«Адажио» сочинили для людей, которые не могут уснуть. Это наполовину боксерская перчатка, наполовину хлороформ, музыкальный наркотик.
Я подтянула колени под подбородок и сидела в кровати с прямой спиной, внимательно слушая переливы струн. Волна набегала и отступала, вздымалась и падала, то ближе, то дальше…
Через несколько минут я поймала себя на том, что мычу в такт и слезы катятся у меня по щекам.
Я вскочила, сорвала пластинку с граммофона и швырнула ее через всю комнату. Пластинка ударилась о камин и рассыпалась на куски – темные обвиняющие обломки вроде осколков волшебного зеркала из «Снежной королевы» Ганса Христиана Андерсена, которые попадали в глаза, протыкали сердце и заставляли видеть в людях только плохое.
Вот что со мной происходит?
Поэтому мне так противны все Трулавы, Персмейкеры и Стоунбруки в мире?
И Приллы тоже, да, а вместе с ними Брокены. Признаю это.
Мое горло сжалось из-за чувства вины. Надо от него избавиться.
С раскаянием я собрала обломки пластинки и отнесла их в лабораторию. Знаю, что шеллак можно размягчить денатуратом.
Я разложила кусочки на рабочей поверхности и потом начала тщательно складывать их в единое целое, словно причудливый пазл. Нескольких осколков не хватило, но пластинка казалась почти целой. Один за другим я протирала части денатуратом и складывала их друг с другом. Когда диск был собран заново, я нанесла несколько финальных штрихов с помощью прозрачного лака для ногтей Фели, который я так удобно забыла ей вернуть.
Я бережно положила склеенную пластинку на ладонь, словно раненого птенца.
Вернувшись в спальню, я взглянула на часы. Ремонт занял у меня около часа.
С величайшей осторожностью я поставила пластинку и включила граммофон.
Сэмюэль Барбер. «Адажио для струнных».
Блаженство.
Способствует целительной медитации.
