Если у меня когда-нибудь будет дочь, решила я (в чем я глубоко сомневаюсь с учетом моей отшельнической натуры), назову ее Виктролия в честь богини музыки.
Мне самой никогда не нравилось мое имя. Флавия чем-то напоминает ванильный экстракт.
Если бы я могла сама выбрать, как меня зовут, я бы стала Аманитой
[20]. Звучит прекрасно.
Однажды я спросила у Даффи: «Тебе нравится твое имя больше, чем мое?»
«Тьфу! – выплюнула она. – Тебе повезло, Флавия золотоволосая, в то время как меня назвали в честь полоумной нимфы, превращенной в дерево».
Я аккуратно опустила иглу на внешнюю дорожку пластинки.
И полилось «Адажио»:
Дааааа-дзынь! – даааа-дзынь! – даааа-дзынь! – дзынь-дзынь!
Дааааа-дзынь! – аааа-даааа-дзынь! – дзынь! – аааа-аааа-дзынь-дзынь!
Я подскочила к граммофону, снова сорвала пластинку с подставки и швырнула через всю комнату – она опять разбилась о дверь.
Я запрыгнула на кровать и накрыла голову подушкой.
Когда я проснулась, в окна лились солнечные лучи и я почувствовала себя, как Мэри Поппинс, хотя я ненавижу это сравнение, – лучше, чем когда-либо. Почти идеально.
16
Отлично, что я встала с кровати с правильной ноги. Открыв дверь спальни, краем глаза я заметила легкое шевеление в темном конце коридора.
Я остановилась, повернулась боком, но продолжала коситься периферическим зрением – это дар богов, который нельзя недооценивать.
Что-то подкрадывалось ко мне по-змеиному. Я пыталась не смотреть, но безуспешно. Невозможно сопротивляться древним инстинктам.
Но вместо того чтобы убежать, я поддалась требованию крови: встала на цыпочки, уперла руки в бока и зашипела сквозь зубы. Миллионы лет эволюции требовали: кажись как можно больше, изобрази из себя угрозу.
Тем не менее это продолжало подкрадываться ко мне, слегка качаясь из стороны в сторону. Кажется, на нем было что-то вроде панциря. Я слышала, как живот шуршит по ковру.
Теперь я видела это создание более четко: плотная кожистая шкура с фестончатыми краями, словно крылья какого-нибудь Бармаглота из юрского периода, перевернутая чаша, оживленная древним механическим злом. Знаю, звучит как полная чепуха, но это то, что проносилось у меня в голове.
Со зловещим скрипом оно наступало на меня. Когда на него упал бледный луч света из мутного окна, я увидела, что тело этого существа покрыто удивительными отметинами, которые я где-то видела, но совершенно не могу вспомнить где.
Мой мозг словно собрал чемоданы и отчалил на курорт в Батлинс, где он не требуется.
И тут наконец меня осенило. Ну конечно! Узор на панцире или на шкуре этого существа, кем бы оно ни было, – это рисунки фабрики Уильяма Морриса, знаменитой своими обоями и обивкой, все эти переплетенные побеги и щупальца, зеленые листья аканта и редкие кроваво-красные ягоды.
Костистая спина существа – это открытый зонтик, выставленный прямо на меня.
Я вытянула ногу, подцепила большим пальцем край зонтика и дернула его так, что он полетел по воздуху и упал с глухим стуком, обнаружив маленькую фигурку, скрючившуюся под жутким плетеным устройством готического вида, которое я последний раз видела в комнате мисс Стоунбрук.
Это Ундина.
– Я борнейская речная черепаха! – прокаркала она. – Я тебя испугала, Флавия?
Я не стала радовать ее ответом.
– Ну же, Флавия, признай это. Я напугала тебя до чертиков, да?
– Ладно, – сказала я. – Ты меня напугала. У меня сердце превратилось в лимонное желе.
– Вот это больше похоже на правду, – обрадовалась Ундина, выбираясь из адской клетки и выпрямляясь. – Ты была не в сейчас, Флавия?
– Что? – переспросила я.
– Ибу всегда говорила, что Аристотель велел нам жить в сейчас. Но ты жила не в сейчас, да? Вот почему я смогла напугать тебя и твое сердце превратилось в лимонное желе?
Маленькая проныра была права. Именно сейчас я была не в сейчас. Я обдумывала одну проблему.
– Тетушка Фелисити убьет тебя, – заметила я. – Ты сломала ее зонтик. Он работы Уильяма Морриса, семейное наследие.
– Я только отпилила ручку, – сказала Ундина. – Он нужен был мне для панциря. Ты же не можешь сделать борнейскую речную черепаху без панциря, верно? Иначе куда девать внутренности? Кроме того, птицы заклевали бы ее до смерти. Ты знаешь, что греческий драматург Эсхил был убит птицей, уронившей черепаху на его лысую голову? Ибу рассказывала, что прорицатель предрек ему смерть от падающего предмета и он жил на природе, чтобы избежать гибели. Ибу говорила, что это идеальный пример поэтического правосудия.
– Послушай, – сказала я, – мы можем поговорить об этом позже? Я еще не завтракала и умираю от голода.
– Завтрак может подождать, – с удивительной властностью в голосе произнесла Ундина. – На самом деле я пришла к тебе. Нам нужно поговорить наедине.
– О чем?
– Возвращайся в спальню, – сказала Ундина. – Это не тема для публичной дискуссии.
Не то чтобы мы находились в зале продажи билетов на вокзале Святого Панкраса. Это отдаленное полузаброшенное восточное крыло небольшой сельской усадьбы на задворках нигде. За деревянными панелями не прячутся шпионы, да и вообще никому нет дела, о чем мы разговариваем.
Ундина поднесла указательный палец к губам.
И внезапно до меня дошло. Она пришла с информацией о миссионерках. Она же была в их комнатах. Корректирующий корсет мисс Стоунбрук тому доказательство.
Я открыла дверь, и Ундина втащила внутрь плетеное чудище, которое после использования в качестве борнейской речной черепахи выглядело как результат крушения примитивного аэроплана – штуки на манер, которую мальчишки вроде Дитера использовали, чтобы планировать с черепичных крыш, порой с трагическими последствиями.
– Садись, – велела Ундина, вытаскивая на середину комнаты стул с прямой спинкой.
– Зачем?
– Не задавай вопросов, – сказала она. – Делай, что говорят.
К собственному ужасу, я послушалась.
Ундина начала ходить по спальне взад-вперед, сначала сцепив руки за спиной, потом заламывая их перед грудью, словно от горя.
Она драматически откашлялась и заговорила:
– Каково мое место в этом доме? Как ты его видишь?
Она застала меня врасплох.
– Я… я… Ты часть семьи, – ответила я.
