– Помимо этого? – требовательно спросила Ундина, пронзая меня взором.
– Ну… ты одна из нас. По крови. Мы тебя любим.
– Это все?
– Ну… да. Нет, я не понимаю, к чему ты клонишь.
Ундина раздраженно фыркнула.
– Ты хотя бы раз задумывалась о моих чувствах? – вопросила она ледяным тоном.
О чувствах?
О чем она? Эту девочку привезла в Букшоу ее покойная мать Лена де Люс из корнуольских де Люсов, по всей видимости лично ответственная за гибель моей матери.
Когда сама Лена плохо кончила («Гореть ей в аду», – однажды ляпнула миссис Мюллет), мы взяли эту девочку в дом, как берут маленького кролика, найденного в чистом поле.
Почему мне то и дело приходят на ум образы спасения маленьких животных? Может, это вызванные гормонами галлюцинации?
Хотя недавно я читала великий труд профессора Маршалла о биологической и клинической химии, я бы под дулом пистолета не вспомнила, что он писал конкретно по этой теме.
– Я думаю о чувствах всех людей, – ответила я. Но правда ли это?
– Я скажу тебе о своих чувствах, – продолжила Ундина. – Ты будешь сидеть и слушать. А потом скажешь мне, что ты думаешь на эту тему.
У меня закружилась голова.
– Ладно, – согласилась я. – Пли. Расскажи мне, что ты чувствуешь.
– Удрученность, – объявила Ундина.
– Прошу прощения.
– Удрученность, – повторила она. – Ты не знаешь, что означает это слово?
– Разумеется, знаю, – возразила я, хотя на самом деле понятия не имела.
– Это значит, что человек тяготится, его гнетет какая-то ноша, как правило неприятная, что-то его беспокоит. У-д-р-у-ч-е-н-н-о-с-т-ь – так это пишется по буквам, и это то, что я чувствую. Удрученность.
– Почему? – поинтересовалась я.
– Я не просила, чтобы меня сюда привозили. – Она снова начала ходить взад-вперед по комнате. – У меня не было выбора. Я чувствую, что я здесь лишняя. Никому не нужная. Поэтому я ощущаю себя удрученной.
Она вытерла руки: «А теперь скажи мне, что ты думаешь?»
– Мне грустно от этого, – ответила я.
Ундина долго пялилась на меня, потом яростно замотала головой, словно выбравшийся из воды ретривер.
– Спасибо, что выслушала меня, Флавия, – сказала она. – Рада, что мы поговорили об этом. А теперь пошли завтракать. Мой желудок считает, что мне перерезали горло.
Я сидела над селедкой и рассматривала эту странную маленькую девочку, которая внезапно так напомнила мне меня саму.
– Где ты взяла эту штуку? – спросила я, понизив голос и наклонившись к ней.
– Так и знала, что ты заинтересуешься, – сказала Ундина. – Именно поэтому я позаимствовала ее из комнаты мисс Стоунбрук.
– Ты не боялась, что тебя поймают?
– Поймают? – Она захихикала. – Меня? Я просто маленькая девочка. Хотела сделать ракету из этой штуки, вот и все.
Я не стала говорить ей, что уже изучила этот предмет, это будет жестоко.
– Спасибо, что позаботилась об мне, – поблагодарила я. – Что ты об этом думаешь?
Ундина растопырила пальцы левой руки и начала загибать их по очереди:
– Один – это костюм. Два – она актриса. Три – это часть маскарадного наряда, и она преступница. Четыре – у нее какая-то тропическая болезнь, и ей нужно, чтобы одежда не касалась нижней части тела.
– Отлично, – восхитилась я. Я не подумала ни о чем таком.
Ундина ухмыльнулась, словно гоблин.
– А, вот ты где! – сказала миссис Мюллет, входя в комнату и уставившись на Ундину. – И чего ты желаешь на завтрак?
– Яйца по-шотландски, – тут же отозвалась Ундина. – И подержите их подольше. Ибу всегда так говорила официанту, когда мы останавливались в роскошных отелях.
– Не сомневаюсь, милочка, – сказала миссис Мюллет. – Должно быть, это было забавно. А теперь сколько тостов ты хочешь?
«Роллс-ройс» довольно мурлыкал, как котенок. Казалось, что он счастлив растянуть свои механические мышцы в долгом пути в Лондон и за его пределы.
– Ундина подает надежды, – заметила я, позволив своим словам заманчиво повиснуть в воздухе.
– Хорошо, – сказал Доггер.
Снаружи деревья, холмы и небо проносились в бесконечной панораме осени. Фермеры собирали последний урожай в полях, их машины ползали по земле, словно жуки.
– Она очень странная, – добавила я.
Над отдаленным холмом косыми струями хлестал дождь из темной тучи, волновавшейся на фоне безбрежной белизны сияющего неба.
– Да, – согласился Доггер. – Но, если задуматься, мисс Флавия, мы все странные люди.
Остаток пути прошел в относительном молчании.
За время нашего отсутствия аббатство Голлингфорд не изменилось. Когда я сказала об этом, Доггер ответил: «В тюрьмах и больницах перемены не приветствуются. Только неизменность делает их терпимыми для пленников в их стенах».
Мы припарковались на маленьком полумесяце из гравия рядом со входом.
Мы поднимались по ступенькам, когда из вестибюля вышел довольно полный человек в белой куртке и остроконечной шапке. Он был похож на привратника.
– Кого-то ищешь, друг? – спросил он у Доггера.
– Да-да, – ответил Доггер. – Как вас зовут?
– Куртрайт, – ответил мужчина, приподнимая свою шапку и возвращая ее на место с широкой улыбкой. – Гилберт С. Куртрайт. Можете называть меня Гил, как все. Даже те, над кем я начальствую.
– Спасибо, Гилберт, – продолжил Доггер. – Будем премного обязаны, если вы проведете нас к доктору Брокену.
– Доктору Огастесу Брокену? – уточнил Гил, снова снимая шапку и уставившись в нее, как будто на подкладке напечатаны дальнейшие инструкции.
– Верно, – сказал Доггер. – Думаю, он нас ожидает.
И это правда, внезапно поняла я. Доггер часто делает предположения, резонирующие с миром других людей и связывающие наши миры практически без усилий. Это искусство, которым я восхищаюсь и которое надеюсь однажды постичь.
– А! Доктор Брокен, – повторил Гил. – Он хитрец, да?
– Прошу прощения? – Доггер выгнул брови.
– Это шутка, друг. Мы все так говорим. Он любит тишину и спокойствие. Никаких проблем с ним. В хороший день мы выкатываем его на солнце утром и возвращаем вечером – вместе с простынями.
– У вас развитое чувство юмора, Гилберт, – заметил Доггер.
– В месте вроде этого ничего другого не остается. Или с дуба рухнешь.
– С дуба? – переспросил Доггер.
– Съедешь с катушек. Чокнешься.
