– А, – сказал Доггер. – И где же нам найти доктора Брокена.
Гил обвел рукой окрестности.
– Третий дуб справа с противоположной стороны.
– Благодарю вас, Гилберт. – Доггер протянул руку, которую Гил с готовностью пожал. – Вы очень любезны.
Мы пошли по лужайке и, оказавшись за пределами слышимости Гила, я сказала Доггеру: «В прошлый раз, когда мы здесь были, дело шло к дождю?»
– Я тоже об этом подумал, – отозвался Доггер.
Мы с легкостью нашли третий дуб справа, и с обратной стороны на деревянной скамейке, окружавшей ствол, сидел доктор Брокен, как нам и сказали. В белом костюме и широкополой шляпе он выглядел тропическим плантатором.
– Добрый день, доктор Брокен, – поздоровался Доггер. – Надеюсь, вы в порядке?
Доктор не ответил.
– Можем мы присесть? – спросил Доггер, указывая на скамью.
И снова тишина.
Хотя я внимательно наблюдала за доктором, я не увидела ни проблеска сознания. С тем же успехом он мог быть вытесан из камня.
– Я бы хотел проинформировать вас, доктор Брокен, – продолжил Доггер, – что ваша дочь миссис Прилл наняла нас найти некие исчезнувшие письма – письма, которые, как она полагает, были у нее похищены.
Я пыталась поймать взгляд Доггера, но он уклонялся. Почему он говорит «она полагает», как будто миссис Прилл еще жива? Доктору кто-то рассказал о ее смерти? И, если да, как он отреагировал?
Доггер снова заговорил:
– До сих пор мы не смогли обнаружить пропавшие документы. Тем не менее, выступая в качестве ее представителей, мы предлагаем обыскать вашу комнату в надежде, что сможем пролить свет на это дело. Вы не возражаете? Вы согласны?
Доктор Брокен и глазом не моргнул.
– Или вы запрещаете? – спросил Доггер.
Внезапный порыв осеннего ветра взметнул листья у нас над головами.
И тут доктор начал задыхаться: небольшой спазм быстро превратился в настоящий приступ.
– Сбегайте в палату доктора Брокена, пожалуйста, – попросил меня Доггер. – Принесите стакан воды.
Я понеслась, как ветер по лужайке, вверх по ступенькам и дальше в вестибюль аббатства. У дверей я замедлила шаг до прогулочного, изображая подростка, которого заставили навестить старого дурнопахнущего родственника. Не стоит привлекать к себе внимания.
Не стоило утруждаться: в поле зрения не было ни души.
Меньше чем через минуту я оказалась в палате тридцать семь и заперлась изнутри.
Что касается воды, это меня не волновало. Доггер сказал: «Сбегайте в палату доктора Брокена». Именно это он и имел в виду.
Если бы он хотел воды, он попросил бы меня сбегать за водой и не более.
Я получила от него зашифрованную инструкцию и поняла ее правильно. Я знаю, что мне нужно сделать.
Со времени нашего последнего визита комната не изменилась. Выкрашенная в больничный цвет молока, с которого сняли все сливки до единой капли, палата была обставлена кроватью, стулом, столом и шкафом.
Грустно думать, что жизнь заканчивается вот так.
Я хорошенько обыскала кровать, стол, матрас и подушки и не нашла ничего необычного. Открутила металлические ножки кровати, заглянула в них, перевернула стул, чтобы изучить дно сиденья, перерыла шкаф – безрезультатно.
Ничего.
Хотя процесс занял у меня не больше десяти минут, из-за спертого воздуха мне показалось, что прошла вечность. Доггер ждет меня с водой, пусть даже только для видимости. Он вполне способен справиться с приступом удушья без моей помощи.
Я подошла к окну, чтобы попытаться найти дуб, где они сидят с доктором Брокеном. Может, они уже возвращаются.
Когда я задела занавеску, что-то упало к моим ногам.
Я встала на колени и подняла край портьеры, тяжелой дешевой красной мешковины, которая при необходимости могла использоваться для затемнения комнаты в дневное время.
Это свинец, вшитый в ткань, чтобы она висела ровно и не собиралась сборками?
Больницы не утруждают себя подобной роскошью. Практичность превыше всего. Даже птицы на дешевых обоях предназначены для того, чтобы успокаивать, создавать иллюзию свободы и нахождения за пределами стен.
Я ощупала низ портьеры.
Ага! Тут что-то есть. Что-то прямоугольное.
Я выдавливала эту штуку вдоль нижней кромки, пока она – шлеп! – не упала на пол.
Шов с краю был подпорот. Я нашла тайник доктора.
Я подняла предмет и подняла его на свет.
Это был бумажник, и необычный – удивительно тяжелый, с серебряными уголками и печатью дорогого мастера с Бонд-стрит.
Деньги меня не заинтересовали, хотя я заметила, что там несколько сотен фунтов в купюрах. Рядом с деньгами лежали сложенные письма и с полдюжины визитных карточек (Огастес Брокен, «Бальзамический электуарий Брокена», Ховерфорд Хаус, Лондон, УС) с изящной и аккуратной гравировкой зеленым и белым, которые просто кричали о времяпрепровождении за пределами больницы. В маленьком выпуклом кармашке для монет лежал билет на поезд.
Я держала кошелек в руке, когда в дверь постучали.
– Откройте!
Я узнала голос. Это Гил.
Я сунула письма и билет в карман, вернула бумажник на место и встала на ноги.
Бросилась к раковине, наполнила стакан водой и подошла к двери. Сосредоточенно прикусив язык, я молча и медленно отодвинула засов.
– Толкните плечом! – крикнула я и отошла.
Дверь с треском распахнулась, и Гил влетел в палату, размахивая руками, чтобы восстановить равновесие.
– О, спасибо вам, Гил, – сказала я, заставляя руку и стакан с водой в ней заметно дрожать. – Замок, должно быть, заело. Я не могла выйти. Вы меня спасли.
Он продолжал двигаться – медленно, но угрожающе – по направлению ко мне.
Собравшись с силами, я сделала шаг вперед и клюнула его в щеку.
Ну, по правде говоря, не то чтобы клюнула, а скорее обслюнявила. Это остановило его на пути настолько же эффективно, как если бы его ударили по лицу камбалой.
Он потрогал место, куда я его поцеловала, с таким изумлением, словно я принцесса, а он лягушка.
И тут он начал заливаться краской – сначала розовой, которая быстро прошла через все оттенки до ярко-красной.
Я подумала, что он сейчас взорвется.
А потом так же быстро краснота отступила. Я видела, как он берет себя в руки.
– Вам не следует здесь находиться, мисс, – конфиденциально сказал он. – Вход в палаты в отсутствие пациента строго запрещен.
Я поняла, что он цитирует какой-то официальный документ, демонстрирует силу невидимых составителей правил, чьи приказы соблюдаются, только когда их нарушает кто-то вроде меня.
