– Извините, – сказала я, поскольку от меня ждали этого ответа. – Но доктор Брокен начал задыхаться, и ему потребовался стакан воды.
– Надо было попросить у медсестры, – сказал Гилберт. – На первом этаже достаточно мест, где это можно сделать.
Он продолжал болтать: мне надо было сделать то-то и то-то, вот это, потом это и это.
У всех официальных лиц я замечаю одно и то же. Как только они ловят нарушителя, то начинают читать мораль до тех пор, пока коровы не то что придут домой, но поужинают, наденут фланелевые пижамы, заберутся в кровать, послушают сказку на ночь, выключат свет и уплывут в сны, где им приснятся новые пастбища.
Есть только один способ справиться с ними.
– Вы абсолютно правы, мистер Куртрайт, – сказала я. – Мне следовало подумать об этом. Должна сделать комплимент вашей бдительности. Что я могу сделать, чтобы искупить вину?
В таких случаях нельзя подмазать слишком сильно. То, чего хочет тиран, – это полное и безусловное раскаяние. Что-то меньшее – потеря времени.
– Небольшой взнос в фонд старшей медсестры? – предложила я. – Или хвалебное письмо заведующему?
Я остановилась перед тем, как предложить воздвигнуть ему бронзовый памятник в парке с открытым в безмолвном вопле ртом и указующим перстом в назидание всем нарушителям правил.
Было заметно, что он остывает. Надзиратели не любят принимать решения.
– Просто больше этого не делай, – пробурчал он.
Если бы положение действительно было критическим, доктор Брокен уже бы задохнулся.
– У вас есть часы, мистер Куртрайт? – спросила я. – Нам нельзя опоздать на поезд.
Куртрайт отвернул рукав и быстро глянул на часы – довольно дорогую вещь с несколькими циферблатами больше напоказ, чем практичности ради.
– Половина второго, – неохотно ответил он.
– Мне пора, – сказала я, собираясь уходить. – Я не забуду вечером помолиться о тех, кто имеет над нами власть, чтобы Господь направил их сердца и укрепил их руки и они могли карать безнравственность и пороки.
И я сбежала, пока он не остановил меня резким замечанием.
Доггер молча сидел на скамейке рядом с доктором Брокеном.
– Спасибо, – сказал он, когда я протянула ему стакан воды. И глотнул. – Ах, как освежает. Работал насухую.
– Он в порядке? – Я показала на молчащего доктора.
– Как огурчик, – ответил Доггер, вставая. – Благодарю вас, доктор Брокен. Вы очень помогли нам.
Думаю, он знал, о чем говорит.
17
Как только Доггер повернул длинный блестящий капот «роллс-ройса» в сторону Лондона и дома, я больше не могла сдерживаться.
– Я нашла его бумажник! – воскликнула я. – Он был спрятан в кромке занавески.
– Он должен был находиться в подобном месте. В карманах не было.
Я с восхищением взглянула на него.
– Когда стучишь по спине подавившуюся жертву, получаешь восхитительную возможность провести легкий обыск.
– Доггер! – сказала я. – Ты меня поражаешь.
И мы оба рассмеялись. Когда-то в туманном прошлом Доггеру пришлось стать опытным карманником, а также приобрести еще кое-какие не вполне законные умения.
– Это должно быть кое-что интересное, – сказала я, доставая сложенные письма и билет на поезд.
Доггер на секунду отвлекся от дороги и попросил меня:
– Вы не будете так добры, чтобы прочитать их вслух?
Я развернула письма и прокашлялась.
– «Дорогой Огастус», – начала я, – и они неправильно написали Огастес, Доггер. «Игра началась. Кошка среди голубей. Да сохранят нас святые! Положи свои деньги туда же, где твой рот. Понимаешь, что я имею в виду? Не позволяй траве расти у тебя под ногами. Искренне твой, Ганеман».
– Гм-м-м, – протянул Доггер. – Следующее, пожалуйста.
– «Прощай, прощай. Лиса среди кур. Неужели в Галааде не осталось бальзама? Улетай домой. Твой дом в огне, и дети ушли, все, кроме одной, и ее зовут Энн, и она прячется под противнем».
– Это все? – спросил Доггер. – Без подписи?
– Да, – ответила я. – Только первое письмо подписано.
– Отлично! – воскликнул он. Я почти услышала, как выпрыгнул восклицательный знак.
– Отлично? Для меня это звучит как полная чепуха.
– Вы читали Платона?
– Нет, – сказала я, – по крайней мере пока нет.
– Вам следует, – улыбнулся Доггер. – Увидите, что он весьма поучителен.
Хотя Доггер не подавал вида, мне было понятно, что он вне себя от желания сообщить мне ошеломляющую новость.
– Например? – поторопила его я.
– Например, Платон писал, что маска, которую носит актер, становится его лицом.
Я несколько длинных секунд раздумывала об этом, перед тем как ответить:
– Ясно. Звучит разумно.
Так и есть. Миссис Мюллет часто твердила, когда я корчила рожи зимой, что мое лицо замерзнет и останется таким до конца моих дней.
– Платон также писал, – продолжил Доггер, – что человек без самоуважения будет подражать всем подряд.
– Гм-м-м, – протянула я, глубокомысленно кивая. – Любопытно. Но это немногое говорит нам о письмах, не так ли?
– Наоборот, – возразил Доггер. – Это говорит все.
Хотя я пыталась себя контролировать, мои брови, должно быть, превратились в галочки. Я чувствовала, как у меня морщится лоб.
– Правда? – переспросила я, не в состоянии скрыть изумление. Оттопырила пальцами уши, чтобы они выглядели как у Дамбо
[21].
Мне не нужно было добавлять: «Я вся внимание». Доггер и так понимал, что я имею в виду.
– Давайте сначала разберемся с мелкими деталями из первого письма, – заговорил Доггер. – Мозг устроен так, что он часто считает себя умнее, чем есть на самом деле. Речевые штампы используются здесь для того, чтобы помешать вычислить автора с помощью анализа грамматики или словоупотребления. Намеки вроде «игра началась» и «кошка среди голубей» предполагают, что получатель писем обнаружен. «Положи свои деньги туда же, где твой рот» может быть намеком на шантаж, в то время как «Не позволяй траве расти у тебя под ногами» можно трактовать как смертельную угрозу. Имя Ганеман, конечно, относится к Самуэлю Ганеману – основателю лечебного метода под названием «гомеопатия».
– Подобное лечится подобным! – добавила я. – Доктор Дарби говорил об этом.
