— Отец мой, великий князь Юрий, тебе в том помог немало. Мастеров присылал, — поджимая губки, тотчас заметила Ольга.
Ярослав с плохо скрываемым недовольством покосился в её сторону. Нет, не по душе были галицкому владетелю ни Юрий со своими разгульными пирами и наложницами без счёта, ни дочь его, капризная, мужиковатая, ворчливая. Она так и не забыла своей Суздальщины, всякий раз старалась подчеркнуть — вот мой отец не чета тебе. Князёк ты! Да ежели б не отец мой, не сидел бы ты на столе красном, златокованом, а мыкался б по весям да градам, помощи изыскивая. Вторым Берладником стал бы!
Праздника как будто и не было. Хмуря чело, сидел Ярослав, молча теребил перстами серебряную чару, недобро размышлял о тесте. Всё неймётся, опять воевать мыслит, хочет навсегда изгнать из Волыни Мстислава Изяславича. Другие князья ему в ноги кланяются. И не только князья — галицкие бояре, те тож. Вон Коснятин Серославич, как стелился тогда! А Щепан! А Зеремей Глебович!
«Ну а мне-то как?! Тоже, что ли, в поклонах стелиться? И своей воли не иметь? Бояре — да, они — сила! Большая сила, тут ничего не скажешь. Осторожно с ними надо. Но и своих людей верных держаться, вотчины им давать. Мелкие владельцы, мечники, отроки, детские — вот в них моя опора. Ну, и купцы, и люд градской. Они тоже. По не всегда. Всё-таки князь и простолюдин друг от друга далече. Заботы у каждого свои, что уж тут. Но чтоб бояр обуздать...»
Ярослав прервал эту мысль. Покуда не время. А Долгорукого держится он потому, что за ним сейчас — сила, и ещё обещал тесть выдать ему головой Ивана Берладника. Обещал, да что-то не спешит. Придётся слать к нему в Киев Святополка, уговариваться. А если будет у него, Ярослава, Берладник в руках, подумает он тогда, держаться ли Юрия впредь.
...Вечером, сам не зная зачем, спустился Ярослав на нижнее жило, постучался в камору, занимаемую под лестницей монахом Тимофеем. Схимник немало удивился. Низко кланяясь князю, он смущённо вымолвил:
— Извини, княже светлый, нехитр и скромен быт мой.
— То не беда, — ответил ему с улыбкой Ярослав, удобно устраиваясь на низкой кленовой скамеечке.
Они долго сидели при свете лучины за ветхим низеньким столиком, говорили, размышляли.
В углу топилась печь. Тимофей время от времени подбрасывал в неё дрова.
— Ты, Тимофей, из Киева сам. Ответь мне: киянам люб ли Юрий, тесть мой?
Схимник передёрнул плечами.
— Не мне, княже, судить о делах мирских. Да и не всё и не всегда узришь из-за ограды монастырской. Одно скажу: суздальцев не любят в стольном. Крепко не любят.
— А Изяслава покойного любили?
— Мыслю худым умишком своим — боле боялись его. Свиреп был. А тако... Обидеть никого не хощу, скажу, что думаю. Изяслав — князь-ратник. Неглуп он был, иногда вельми хитро деял. Но, по правде говоря, мало он на Киевских горах сиживал, почти всю жизнь в походах проводил. И великую силу взяли в стольном при нём бояре. Они, княже Ярослав, градом правили. А князь Юрий, когда пришёл, своим подручным стал волости, земли, холопов давать. Вот и недовольны многие.
— А бояре?
— Бояре тестя твоего не любят. Чужой он им.
Ярослав задумчиво кивал. Они с Тимофеем пили квас, ели пареную репу. Странно, простая грубая еда инока казалась Ярославу сегодня вкусней обильных яств малой залы. С Тимофеем ему почему-то было легко, он готов был делиться с монахом сокровенными мыслями, не боясь, без утайки. Знал твёрдо, чуял: Тимофей будет молчать. Он — едва не единственный человек, которому можно всецело доверять. Разве что на Избигнева мог он так же уверенно полагаться.
— Я бы не держался князя Юрия. Но у него — мой двухродный брат, Иван. Если я сейчас откачну от него, он вытащит Ивана из поруба и пойдёт ратью на Галич. Будет стараться посадить его на моё место, — откровенно признался Ярослав.
— Разумею, княже.
— Хочу добиться выдачи Ивана.
— И что ты сделаешь с ним йотом? Убьёшь, возьмёшь на душу тяжкий грех?
— Не знаю, Тимофей. Одно скажу: ради Земли Галицкой не остановлюсь и перед кровью!
— Грешные мысли твои!
— А что же, ждать, когда этот Берладник бездомный и иже
[208] с ним наведут половцев али угров, разорят города и сёла, когда множество великое люду погинет под саблями и в огне пожарищ?! Пусть, пусть лучше он один... — Ярослав не договорил, закрыл ладонью лицо, промолвил с отчаянием. — Я не ведаю, что делать, монах!
— Ты говоришь верно. Ты — князь. Не мне и не прочим судить тебя. Как сказано: не судите, да не судимы будете. Иногда зло бывает во благо, — тихо, едва слышно прошелестели слова.
Словно и не Тимофею принадлежали они. Ярослав порывисто вскинул голову, в глазах его сверкнуло изумление.
Схимник замолчал, и воцарилась в каморе тягостная тишина. Разные были они, князь и монах, различны их судьбы, помыслы, дела, устремления. Но что-то, до конца не понятое покуда обоими, связывало, сплетало их в один тугой узел.
Оба это ощущали, чуяли сердцем. Но что сказать сейчас, как выразить словами свои чувства, не знали и потому молчали.
Наконец, Ярослав поднялся со скамеечки.
— Пойду я, Тимофей. Ты библиотекою займись. Много там дела.
— Тако, княже, — монах снова низко кланялся ему, согласно тряс жидкой бородкой.
ГЛАВА 36
По продуваемому студёными ветрами зимнику быстро катил маленький крытый возок. Скрипели полозья, в крохотной походной печке потрескивали дрова, над трубой струился чёрный дым. Внушительный конный отряд сопровождал возок в пути. В обозах везли оружие и доспехи, у некоторых воинов под меховыми кожухами
[209] и тулупами поблескивали дощатые или чешуйчатые брони. У каждого на поясе либо за плечом на портупее висел меч.
Случайные встречные путники, завидев обширный поезд, старались поскорее поворотить в сторону — лучше с княжьими людьми не связываться, не попадаться им на глаза, не быть свидетелем дел, тайных и явных, кои всегда плетутся вокруг имущих власть.
Возок и охрана пробрались через дремучие вятичские дебри, достигли Десны, дальше поскакали быстрее — дорога становилась лучше, чаще попадались на пути сёла и укреплённые городки. Зато, как миновали глухие чащобы и поехали вдоль просторных полей, укутанных белым покрывалом, злее и яростнее завыл ветер. Вздымались в воздух снежные клубы, колючие хлопья летели в лицо, обжигая холодом, заставляя поднимать высокие вороты тулупов или опускать уши меховых шапок.
В возке, окованный по рукам и ногам булатными цепями, сидел несчастный Иван Берладник. Вытащили его средь зимы из поруба по веленью Долгорукого, сунули в утлый возок и, так и не расковав, повезли невесть куда. На все вопросы хмурые стражи, неотлучно пребывавшие при пленнике, отвечали коротко:
