Самоцветы и золото сияли, а меж ними видна была в зеркале толстомордая баба, курносая, с продолговатыми половецкими глазами. Не нравилась Ольга сама себе, злилась от этого, холопке отвесила хлёсткую оплеуху, крикнула:
— Пошла вон!
Стала сама примерять звёздчатые серьги. Осторожно вдела их в уши, повернулась боком. А в профиль она вроде бы и ничего. Незаметны полные щёки, зато румяна наложенные блестят, и нос кажется не столь кривым, а серёжки в ушах так и пылают кровавыми лалами.
Довольная отошла княгиня от зеркала. Вышла через долгий переход на гульбище, глянула на Подол. Кипела там работа, возы гружёные вереницей двигались, леса строительные облепили высившуюся громаду собора. Что задумал Ярослав такой великий храм, что хочет сделать его главным во всей Западной Руси — это она понимала и поддерживала. Но зачем было возводить его на Подоле? Другое дело — в Детинце, в окружении крепостных стен. Так бы поступил её отец, или дед её, великий князь Владимир Мономах, который, говорят, любил свою маленькую внучку Оленьку, почасту гулял с нею возле валов Суздаля, сажал себе на плечи и обнимал старческими в голубоватых прожилках руками.
Ярослав же объяснил, что храм Божий — он для всех, и для князей, и для смердов, и лучше, чтобы располагался он на самом видном месте в самом главном городе земли. Так и сказал: «Земли».
Громада собора тонула в утренней туманной дымке, было влажно и сыро. Внизу, во дворе Ольга заметила Ярослава. Князь вёл под руку крохотную Фросю. Девочка только-только научилась ходить, ступала осторожно, держалась за отца. Она что-то лепетала, подымая головку в парчовой шапочке. Ольга умилилась, но тотчас лицо её исказила досада.
«Вот Владимира совсем не любит. Не замечает. Верно, знает, что не его ребёнок. Или сердцем чует. Но сын ить не виноват! Мой сын! Мой! Наследник стола галицкого! Медведицей в горло вгрызусь любому, кто супротив станет! И заставлю, заставлю!»
Краска гнева заливала лицо, представляла она, как пытаются за её спиной бояре плести интриги, как шлют тайные послания Берладнику. Становилось душно, невыносимо, хотелось крикнуть Ярославу: «Что же ты терпишь?! Вели рубить головы!»
Понимала, что глупо это, что лишь ожесточение такая мера вызовет в боярах. Нет, чтобы её Владимир занял галицкий стол, следует быть осторожной. Первый шаг она сделала — послала в Чернигов Птеригионита. Теперь надлежало помыслить, как поступить дальше.
Ольгу возмущал отец. Как мог он послушать этих ничтожных рясоносцев! Митрополит и прочие попы должны во всём подчиняться князю, иначе какой он властитель! Да хотя б подослал к Берладнику человека с кинжалом. Или с ядом. А так... Или вовсе пропил её отец свой ум! Ольга зло хмыкнула.
Стояла на гульбище мужиковатая рослая баба, щурила лукавые половецкие глаза, кривила ярко накрашенные губы.
ГЛАВА 40
Грамота короля Гезы лежала перед Ярославом на столе. Избигнев, усталый, осунувшийся в пути, грелся у жарко натопленной муравленой печи. Говорил простуженным хриплым голосом:
— Створили мир с уграми. Король Геза в дружбе с тобой клялся. Снем
[211] был в Эстергоме. Поначалу бароны всё отца твоего недобрым словом поминали, лаялись, стойно собаки. Особо молодой тамо у их один есь, Фаркаш. Брата егового под Сапоговом наши посекли, вот он и озлился. Но потом о Мстиславе Изяславиче молвь пошла, и тотчас же король и королева Фружина посетовали, что ограбил Мстислав мать Фружинину. Возмущались вельми бароны, словами поносными князя Мстислава и волынян ругали. Не помнят-де добра великого, кое король Геза всем им оказал. Ну, и порешили в конце концов мир и соуз с тобою, княже, учинить. О городках же погорынских и речи никоей не было.
Подробно рассказал Избигнев об Угрии, о своей поездке. Умолчал о том только, что бились они с Фаркашем на саблях, и невесть чем окончился бы жаркий поединок на Вишеградской круче
[212] над Дунаем, кабы не разняли их королевские слуги. Так распорядилась королева Фружина. Сама она, неведомо как прознав, примчалась к месту их схватки в крытом возке, решительно, не убоявшись сверкания смертоносных клинков, встала между сражающимися. Гневом пылали светлые очи. Сказала Фружина с раздражением Избигневу:
— Посол ты, князя свово здесь представляешь. К месту ли игрища молодецкие учинять?! Более важные дела имеются!
Упал перед государыней Избигнев на колени, повинился. На Фаркаша же король сильно разгневался и велел ему убираться из Угрии. По слухам, обретается сейчас спесивый молодой барон у Мстислава во Владимире.
— У короля и королевы трое сынов. Средний, Бела, в Далмации
[213], в Сплите посадничает, а двое других, Иштван и Геза, при матери, — рассказывал Избигнев. — И намекнула крулева Фружина, что у тя, княже, дщерь растёт.
Ярослав нахмурился.
— Мала дочь моя! Какая из неё невеста?! — с заметным недовольством отрезал он. — От груди кормилицыной давеча оторвали.
— Оно понятно, — кивнул Избигнев. — То, мыслю, больше на будущее толковня. Соуз с тобою вельми для угров важен. Окромя того, мать твою помнят в Эстергоме, и деда твоего, короля Коломана. О том многие бароны баили. И Кукниш в первую голову. Хром, мол, горбат да крив был король Коломан, зато разумом всех прочих превосходил.
— Вот как, — Ярослав усмехнулся. — Верно, припомнили ещё, что сам я в Эстергоме на свет Божий появился. Отец с матерью тогда из Перемышля к уграм бежали. Что ж, разумею намёки эти. Не все Гезой довольны. Дед у меня, конечно, государь знаменитый был. Да только несоединимое, друже, не соединишь.
Вера у нас с уграми разная, свычаи — обычаи иные совсем. Потому пускай болтают бароны, что хотят. Меня угорский стол не прельщает. Свою землю беречь и укреплять — в том назначенье своё вижу.
Весь вечер они просидели вдвоём в палате на верхнем жиле. Говорили о Долгоруком, о Берладнике, о последней войне на Волыни. Ярослав понимал одно: предстоит ему в скором будущем делать выбор. Или держаться, как прежде, тестя, ходить в его воле, или... всё чаще мысленный взор его обращался в сторону Волыни...
Пока он ничего ещё не решил. Надо было выжидать, постепенно обрастая новыми связями, новыми союзами. Отправлялись послы в Краков — к Болеславу Кудрявому, в Прагу — к королю Владиславу Второму, в дальнее Поморье.
Плёл Ярослав запутанную тонкую паутину, вёл на западнорусских просторах сложную хитроумную шахматную игру. И главные ходы предстояло ему сделать в скором будущем.
ГЛАВА 41
Ещё издали заметил Семьюнко над Киевскими горами яркое зарево огня. Взметались в голубое весеннее небо ярко-оранжевые сполохи, над ними клубились густые клубы чёрного дыма.
