— Ну, кажись, стронулось дело. Коли тако пойдёт, скакнёт Давидович с Киева зайцем!
Дорогил злобно осклабился и по крутой лестнице поспешил во двор крепости.
...Переговоры с берендеями шли без малого две седмицы. И всё это время длилась осада Белгорода. Протекала она довольно вяло, заметно было, что осаждающие не горят особо желанием идти на штурм и класть головы за упрямство Давидовича. Торки и берендеи — те совершали стремительные наезды, подбирались к стенам чаще других, выпускали в воздух по стреле и тотчас мчались обратно, с гиканьем понукая низкорослых мохноногих коней.
Дружина Изяслава, основную массу которой составляли черниговцы, в одиночку не решалась на какие-либо действия. Князь нередко появлялся вдали от стен в алом корзне, высоком шишаке с наносником и золочёных доспехах, объезжал лагерь, подолгу пребывал в вежах у половцев и берендеев. Почти всегда сопровождали его племянник, Святослав Владимирович Вщижский, высокий худощавый юноша, и Мачешич, тот самый, что давеча сидел у Ярослава в хоромах и собирался вместе с галичанами идти на Киев. Видя, что Осмомысл и Мстислав Волынский не спешат наделить его волостями, быстро переметнулся он на сторону Давидовича. Изяслав и его союзники уговаривали степняков идти на приступ, обещали богатую добычу, но ничего не менялось. Редкие перестрелки, перебранки, взаимные угрозы — и ничего больше. Меж тем в стане берендеев кипела тайная бойкая жизнь.
Во время одного из своих налётов на крепость схватили берендеи одного Мстиславова ближника, некоего Козьму Сновидовича. Привели его в стан к себе вместе с челядином на арканах. И той же ночью челядин Козьмы послан был назад в крепость с наказом передать князю Мстиславу такие слова: «В нас есть много худа и добра. Но если дашь ты каждому из нас троих по городку в держание, перейдём мы на твою сторону. Ибо и отцу, и деду, и прадеду твоему мы служили, а Давидовичу служить не хотим. Он — половцам друг. А друг нашего врага — наш враг!»
Трое берендейских князей — Тудор Сатмозович, Караско Миязович и Кораско Книн — готовы были предать Изяслава. Мстислав послал к ним служивого торчина Ольбира, дав клятву, что городки берендейские князьки из его рук получат. Так втайне от Давидовича и половцев заключён был направленный против них договор.
Семьюнко обо всех этих пересылках ничего не знал, хотя и догадывался кое о чём после слов Дорогила.
Нудная вялотекущая осада надоела, в городе было достаточно запасов — хоть год сиди. Дни сменялись ночами, дозоры — отдыхом в пропахшей потом гридне. Тосковал Семьюнко о Галиче, хотелось поскорее вернуться домой и увидеть снова Оксану. Она снилась ему ночами, лукаво улыбалась, подсмеивалась над ним, щурила живые синие глаза с долгими бархатистыми ресницами. Послать бы ко всем чертям этого неугомонного Давидовича с его войной! Пусть бы убирался подобру-поздорову куда подалее!
Однажды ночью разбудили Семьюнку шум и крики. Натянув на плечи кожух, выскочил он на заборол. Внизу ярко пылали подожжённые кибитки берендеев и торков.
Тёмная масса всадников прихлынула к городским воротам. С тяжёлым скрипом опустился через ров мост. По нему вынеслась из крепости Мстиславова дружина.
Торки и берендеи кричали:
— Кто хочет к Белгороду, тот иди с нами!
В суматохе трудно было разобрать, что творится. Все куда-то спешили, бежали, скакали. Рядом с Семьюнком оказался Коснятин Серославич.
— Живей, отрок! — прикрикнул он. — Кольчугу, шелом — и к воротам! Даст Бог, отгоним ворогов!
И вот уже, припав к шее быстроногого мышастого жеребца, мчится Семьюнко в заснеженную сумеречную даль. Вот налетает на него половец в юшмане, в аварском лубяном шеломе. Скрещиваются сабли, скрежещет оружие, сыпятся искры. Отбивает Семьюнко удар половчина, отталкивает его в сторону, размахнувшись, рубит сплеча, несётся дальше, а вокруг него растекается по равнине победный клич галичан и волынян и гортанные вопли берендеев.
Гнали Изяслава долго, уже рассвет забрезжил, а всё мчались ратные, мчались и рубили наотмашь саблями попадавших под руку черниговцев и воинов Башкорда. Так достигли они Днепра. Бросились отступающие половцы на лёд речной. Да оказался он некрепок, пошёл весь трещинами. Тёплой выдалась нынешняя зима, хоть и ветреной.
Видел Семьюнко, как с душераздирающими криками, перемешанными с отчаянным конским ржанием, проваливались вражеские воины в тёмные трещины, в расширяющееся бурлящее водное пространство.
Коснятин велел галичанам остановиться на крутом берегу Днепра. Стрельцы обрушили на уходящих врагов тучи стрел. Стрелу утопающие принимали как избавление — спасения в водах днепровских не было. Немногим удалось выбраться и скрыться в плавнях на Левобережье.
Семьюнко сидел на коне возле Коснятина, когда подъехал к ним на взмыленном скакуне в окружении гридней князь Мстислав.
— Давидович к Вышгороду ушёл! Киев бросил! — хрипло прокричал он. — Ушёл со своими ближниками, с Берладником, со Шварном! И Мачешич с ним удрал! Не пустили бояре Изяслава в стольный! Нестор добро с ними потолковал! Молодец он! Ступаем топерича к Киеву! Наш он отныне!
...В стольный град они вступили около полудня 22 декабря. Слабо светило неяркое зимнее солнышко, плыли по небу бледносерые тучи. Шли плотными рядами, конные и пешие, через Золотые ворота, дивились розовой красоте Софии, куполам Михайловского Златоверхого собора, нарядности Десятинной церкви, узорочью боярских теремов. Всё в этом городе дышало стариной, величаво раскинулся он над Днепром, огромный, многолюдный, притягивающий к себе. И толпы посадских были повсюду, облепляли по бокам дорогу, стоял шум, гуд, от него звенело в ушах. Раздавались слова похвалы и приветствий. А Семьюнко вспоминал, как такие же толпы всего полтора года назад врывались в боярские и княжеские дома, убивали, разоряли, жгли, и те же лица исходили злобой, те же голоса изрыгали хулу. Делалось страшно, стихия толпы, вовлекающая в себя всё новых и новых людей, казалось, готова была смести всё на пути своём, как в гневе, так и в радости. Ещё на намять отроку пришла купецкая дочь, та самая Параска, его неудавшаяся невеста. Лежит под деревянным крестом, и так и не вкусил он ни ласк её, ни любви. Смахнул Семьюнко со щеки одинокую непрошенную слезу. Слава Христу, на сей раз, кажется, всё обошлось. Живой и здоровый воротится он в Галич.
...В тереме княжом, таком же огромном, как и весь город, царила суматоха. Галичане и волыняне уже хозяйничали здесь вовсю. Хватали добро, валили на сенях дворовых девок, задирая им подолы, выводили из конюшни добрых коней.
Коснятин с Семьюнкой поднялись на верхнее жило. Заплутав в круговерти нескончаемых переходов и лесенок, оказались они внезапно в бабинце, в какой-то большой зале со слюдяными окнами и фресковой росписью на стенах.
Моложавая очень красивая женщина в платье зелёной парчи и коротком богато отделанном мехом кожухе стояла посреди палаты. Головной убор её — парчовая шапочка с собольей опушкой, сверкал драгоценными каменьями.
«Вот бы Оксане такую привезти!» — Семьюнко едва не облизнулся от вожделения.
