Баурджин лично обыскал убитого, одетого в синий поношенный френч и диагоналевые, заправленные в высокие офицерские сапоги брюки. Револьвер «наган» с полным барабаном патронов — этот запросто лежал прямо в кармане френча — золотые часы-луковица со стёршейся от времени гравировкой, серебряный портсигар с надписью «Его превосходительству уважаемому Семёну Петровичу в день тезоименитства от преданнейших чиновников возглавляемого присутствия». Портсигар, похоже, достался убитому по случаю. И, кроме грязного носового платка и расчёски — всё! Никаких документов, личных бумаг, писем. Полное инкогнито! Впрочем, фамилия у убитого имелась, если верить тому же гимназистику Мельникову Пете — некий господин Вотенков. Вот только настоящая ли это была фамилия? Баурджин почему-то сомневался, особенно когда увидел на запястье трупа наколку в виде синего двойного креста. Чуть ниже шла надпись — «Саша». Наверное, так звали бандюгу. Или — его женщину.
Пока Баурджин с вызванным тут же Инь Шаньзеем осматривали место происшествия, воины под руководством сотника Ху Мэньцзаня деловито прочёсывали местность, оказавшуюся абсолютно безлюдной. Что, в общем-то, было понятно и так.
— Заберите это с собой, Инь, — князь передал следователю часы и портсигар — кстати, с парой папирос «Моссельпром», револьвер же, подумав, засунул за пояс — авось, пригодится.
— Что делать с убитым, господин наместник? — убрав всё в специальную сумку для вещественных доказательств, Инь Шаньзей хозяйственно пристроил на плече пулемёт.
— С убитым? Похоронить, что же ещё-то? Завалите тело камнями, нехорошо, если падаль почуют волки и лисы. Да! Наших убитых я прикажу похоронить с почестями, а их семьям выплатить компенсацию. Надо повышать престиж армии, а, господин Инь?
Следователь улыбнулся:
— Неплохо бы ещё и повысить престиж судебного ведомства.
— Повысим. Инь! — весело расхохотался нойон. — Обязательно повысим, дай срок! И вообще, много чего хорошего сделаем, вот только бы с этой разбойной падалью справиться.
— Да справимся, первый раз, что ли?
— С этими, — Баурджин, нахмурившись, качнул головой. — В первый!
— Ну надо же! — Инь Шаньзей наклонился к убитому и вдруг быстро перевёл взгляд на князя. — О, боги! Да вы ж с ним похожи. Извините, конечно, господин наместник, но смотрите сами — волосы светлые, лицо овальное, нос прямой, усы — только у вас чёрные, а у него — пшеничные, да у вас ещё и бородка, и глаза поуже будут. А так, если бородку сбрить да усы выкрасить — словно родные братья!
Угу — скептически ухмыльнулся наместник. Ему тоже когда-то все тангуты и китайцы казались на одно лицо. Вот как Инь Шаньзею. Не особо-то он, князь, и похож на убитого бандита. Нет, конечно, есть что-то общее, но так — самое далёкое сходство.
— Ну что, господин Инь? — подмигнув следователю, вдруг улыбнулся нойон. — Я вижу, вы прямо-таки горите желанием допросить пленника?! Так идёмте же, но — уговор — ничему не удивляться!
— Он не очень-то похож на монгола, — поправив на плече пулемёт, скривил губы чиновник. — Впрочем, как и вы, господин. Тогда кто этот парень — найман, кераит? Ещё какого-нибудь неведомого здесь племени?
— Пожалуй, неведомого, — согласился князь. — Но я понимаю его речь.
— Так это же прекрасно! — возликовал Инь Шаньзей. — Идёмте же скорее, господин!
Пленник поведал им всё, даже то, чего и не спрашивали. Выложил, так сказать, всю свою подноготную. В Кяхте, куда парень приезжал на каникулы и — иногда — по выходным и праздникам, у него жили родители, из дворян, отец — чиновник пограничной стражи, маменька — домохозяйка. Сыночка — между прочим, единственного — баловали, и характера тот был неважнецкого — нерешительного, слезливого, девчоночьего, в общем. Частенько плакал, особенно от страшных рассказов, а от подзатыльников насмешливых сотоварищей так прям ревмя ревел, и во всех уличных компаниях служил объектом насмешек и мальчиком для битья. Ну, в последнее-то время его не очень донимали — привыкли, а может, зауважали, как человека образованного — гимназиста — по крайней мере, именно в такой расклад событий и хотелось бы верить Пете. Да вот, положа руку на сердце, что-то плоховато верилось. Особых увлечений за гимназистом Мельниковым не числилось, технические и естественнонаучные предметы знал сей отрок ни шатко, ни валко за что не раз — к злобе отца и огорчению матушки — попадал на чёрную доску, куда классный наставник записывал всяких лентяев и тупиц — чтоб стыдно было. Единственная отрада — науки гуманитарные, к примеру, история или литература. И даже Закон Божий! Вот уж тут Петенька был дока — в каком-нибудь богословском споре легко мог заткнуть за пояс любого из однокашников. А те его, за это, естественно, били — а как же не бить, коли этот чёрт такое мудрёное слово знает — «филиокве»! Конечно, за такое бить надо — ежу понятно.
Вот так вот и рос Петя-гимназист этаким домашним мальчиком-птенчиком, покуда, наконец, не влюбился. Предметом страсти и обожания Петра Мельникова стала некая особа пятнадцати с половиной лет, со светло-золотистыми кудряшками и большими голубыми глазами в обрамлении длиннющих — каких, казалось бы, и не бывает, ресниц. Звали особу Варенькой, и была она дочкой полковника пограничной службы господина Петракова. Раньше как-то Петя её и не замечал, а как-то вот вдруг увидал в церковном хоре и понял — пропал. А Варя его и не замечала, заглядывалась на более старших парней, такая вот выпала Мельникову Петру любовь — несчастная. Некоторые от неё стреляются, некоторые — уходят в пьяный загул, кое-кто — в учёбу, а Петенька ушёл в прямом смысле слова, точнее сказать — сбежал! На спор, ради любимой!
На дворе стояла зима 1908 года, со всероссийской смутой — так, к скрытому негодованию Баурджина-Дубова юный недоросль именовал Первую русскую революцию — было уже покончено, в основном — опять же, по мысли Петра — стараниями премьера Петра Аркадьевича Столыпина, коего сильно уважал Петин отец — Мельников-старший. И вот в это самое время столичной географическое общество направило в Кяхту Монголо-Сычуаньскую экспедицию под руководством прославленного путешественника, ученика знаменитого Пржевальского, Петра Кузьмича Козлова. Собственно, они не в Кяхту отправлялись, а через Кяхту — в Ургу и дальше — в пустыню Гоби!
О! Как завидовали членам экспедиции — этим мужественным людям! — все окрестные мальчишки. И даже девчонки, в числе которых был и предмет Петиной страсти — Варенька Петракова.
И вот тут как-то слово за слово и вышел спор, затем переросший в нечто более серьёзное! Как обычно всё началось: ах, какие великие люди! ах, им можно только завидовать! Только завидовать? Да почему же только завидовать, дозвольте спросить, уважаемые mesdemoiselles et messieurs? Можно ведь запросто записаться в экспедицию... ну, не записаться, так пойти тайно! Что вы смеётесь, я дело говорю! Кому слабо — мне? Ну, если кое-кто наградит поцелуем... то...
В общем-то Петенька далеко идти не хотел, так, проводить экспедицию до границы с Монголией — и всё. Для поцелуя — вполне даже хватит. Ну кто ж знал, что будет буран! Да такой, что, если б не экспедиция, замёрз бы Петенька насмерть. А так всё же выходили, несли, можно сказать, на руках до самой Урги — а там уж вьюнош напросился и дальше. Его бы прогнать, да сказал, что сирота, да, мол, наука российская ему дороже жизни, о том только всю жизнь и мечтал — пройтись путём Пржевальского и прочих. Посмотреть, как сверкают над горячим воздухом пустыни искажённые зноем звёзды! И ведь этаким макаром разжалобил таки суровое сердце руководителя — Петра Кузьмича Козлова. Тот ведь тоже когда-то в юности, сидя на крыльце конторы пивоваренного завода в Смоленской губернии, мечтал о дальних странствиях, глядя на сверкающие жёлтые звёзды. И там же, у крыльца, случайно встретился с самим Пржевальским. С этого и пошло... И вот сейчас, когда сей юный гимназист с горящими глазами и пламенным сердцем просит о том же... О чём когда-то просил сам Пётр Кузьмич великого Пржевальского. Отослать сейчас этого настырного парнишку домой — всё равно что самому себе плюнуть в душу! Взял ведь с собой! Тем более что никакого попутного каравана в Кяхту пока не было, а оставлять паренька здесь, в Урге, одного — нет уж, пусть уж лучше под приглядом будет.
