Говоря в общем, можно выделить два вида смеха: тот, который мы издаем в ответ на что-то смешное, и тот, который мы вставляем в разговор, чтобы облегчить общение. С возрастом мы начинаем лучше различать разницу между ними.
Способность различать виды смеха улучшается вплоть до 40 с лишним лет.
Оба вида смеха являются союзниками крепкого здоровья: люди, которые часто смеются, реже страдают от боли, тревожности и депрессии, лучше спят и чувствуют себя энергичнее. Смех расширяет кровеносные сосуды, сокращает риск развития заболеваний сердца и укрепляет иммунную систему; поэтому мы реже страдаем от аллергии и лучше боремся с инфекциями. Многие детские больницы нанимают клоунов, чтобы разряжать обстановку и способствовать выздоровлению маленьких пациентов. «Смех – лучшее лекарство, – гласит шутка, – если только у вас не диарея».
Не до конца ясно, почему мы смеемся. Это определенно физический процесс: дыхание сбивается, лицо краснеет, даже могут заболеть бока. Заливистый смех может сопровождаться загадочными физическими эффектами: я знаю пациентов, у которых любая комедия всегда провоцирует приступ астмы.
В 1900 году французский философ Анри Бергсон написал эссе, которое позднее перевели под названием «Смех. Эссе о значимости комичного». По Бергсону, люди живут в двух мирах: физическом, который мы воспринимаем с помощью органов чувств, и в социальном мире значений, иерархии, любви, ненависти и издевок. Он утверждал, что мы смеемся лишь в компании, но это не так: случается смеяться и в одиночестве. Но мы все же в 30 раз чаще смеемся рядом с другими, особенно если это те, кто нам нравится, или те, кому мы сами хотим понравиться (отсюда закадровый смех в ситкомах). Как человеческие существа, продолжал он, мы находимся в зыбучих социальных песках, постоянно пытаясь выяснить, где мы находимся относительно окружающих. Смех примиряет нас с тем фактом, что мы – меняющиеся социальные животные в нестабильном мире; он позволяет сгладить острые углы динамичной социальной коммуникации. Он ослабляет социальное напряжение и укрепляет связи между людьми. В замысловатой теории Бергсона не находит отражения факт, что маленькие дети часто от души смеются еще до того, как у них развивается интеллект, достаточный для понимания шуток и порождающий переживания о том, что о них думают остальные.
Чарльз Дарвин, мастер беспристрастных наблюдений, начинает свое изучение «приподнятого настроения», размышляя о детях: «Смех кажется прежде всего выражением простой радости или счастья. Мы часто видим это у играющих детей, которые почти постоянно смеются». Смех также может быть спровоцирован несоответствием разных ассоциативных значений, например как в классической шутке Мэй Уэст: «Брак – это отличный институт, но я к институту еще не готова». Дети могут подмечать несоответствия не хуже взрослых. Так, ребенок, смеющийся при виде падающей башни из кубиков, замечает, что в один момент башня стабильна, а в другой уже нет. Это может служить примером невербального несоответствия, провоцирующего смех. Щекотка тоже может быть примером несоответствия, поскольку это шутливая «атака» человека, которому вы доверяете. Дарвин много размышлял о щекотке: «Как было замечено, человекообразные обезьяны тоже издают повторяющийся звук, похожий на наш смех, когда их щекочут, особенно под мышками… Тем не менее смех от забавной идеи, хоть и непроизвольный, нельзя уверенно назвать рефлекторным. В этом случае, как и в случае смеха от щекотки, разум должен находиться в состоянии комфорта. Если маленького ребенка пощекочет незнакомец, он заплачет от страха».
Дарвин заметил, что движения, сопровождающие смех, – короткие прерывистые вокализации на выдохе в сочетании с долгими вдохами, – являются полной противоположностью того, что происходит, когда человек кричит от страха. Таким образом, смех является ярким социальным сигналом хорошего настроения. Приступ смеха временно парализует человека, мешая другим действиям, или делает невозможным общение с использованием других эмоций.
Если люди – это шестеренки в социальном механизме, то остроумие и юмор – это смазка, которая позволяет механизму идти гладко.
Смех, облегчающий социальное взаимодействие, может быть фальшивым или преувеличенным, но все равно играет важную роль. Он показывает наше расположение к другим людям и позволяет выразить близость к окружающим быстрее, чем это могут сделать слова. Аристотель считал, что смех – это прекрасное социальное действие, если, конечно, человек смеется в меру и в подходящей ситуации. У него даже было особое слово – eutrapelia, которое можно перевести как «хорошее обращение».
Для Генри барьер между слезами печали и слезами радости был проницаемым и хрупким: казалось, что у обеих эмоций одинаковое происхождение и что они без проблем переходят одна в другую. В одной из старейших дошедших до нас книг, описывающих случаи из медицинской практики, – «Эпидемиях» Гиппократа – говорится о том, как смех и слезы могут внезапно проявляться в ситуациях сильного стресса, будто бы они являются взаимозаменяемыми способами борьбы с этим стрессом: «Она сворачивалась в клубок… царапаясь и вырывая волосы, попеременно плакала и смеялась». Дарвин отмечал, что переходы от комедии к трагедии широко распространены и в других культурах: «Мистер Свинхоу рассказал мне о том, что часто видел китайцев, которые, находясь в состоянии глубокой тоски, вдруг могут разразиться истерическим смехом». В западных культурных традициях резкий переход от слез к смеху в основном характерен для маленьких детей, хотя в тяжелых стрессовых ситуациях он наблюдается и среди взрослых. Дарвин ссылается на «недавнюю» осаду Парижа (его книга была опубликована в 1872 году): «После сильного возбуждения, вызванного смертельной опасностью, немецкие солдаты могли разразиться громким смехом даже от самой непримечательной шутки». Многие люди говорят о порыве рассмеяться на похоронах, но не из-за своей бесчувственности, а из-за смутной потребности в катарсисе и снятии напряжения в этой тяжелой ситуации. Возможно, смех при просмотре глупых комедий возникает вследствие такого же дискомфорта.
Неврологи уже давно признали общую природу слез и смеха. В 1920-х годах был описан синдром патологического смеха и плача, который выражается в неконтролируемых приступах этих реакций (по отдельности или обоих одновременно), провоцируемых самыми незначительными стимулами. Люди с этим синдромом могут расплакаться из-за руки, проведенной у них перед глазами, или расхохотаться из-за поданной им тарелки с едой. Синдром неконтролируемого смеха и плача может развиться в результате инсульта, некоторых видов эпилепсии, опухолей мозга, рассеянного склероза и даже инъекций противоэпилептических препаратов. Он не связан с весельем или хорошим самочувствием. Очевидно, приступ возникает при активизации участка тканей рядом с основанием мозга, которые координируют движения мышц, вовлеченных как в смех, так и в плач. Вероятно, у Генри, в связи с особенностями его мозга, этот участок активизировался при малейшем стимуле. Мозжечок, «малый мозг», расположенный под затылочной долей мозга, тоже играет роль в смехе: он не просто координирует движения во время смеха, но и контролирует уместность выражения эмоций.
В 1903 году французский невролог описал синдром под названием fou rire prodromique – «синдром предупреждающего сумасшедшего смеха», в случае которого неконтролируемый неэмоциональный смех, вызванный растормаживанием мозгового центра, является предвестником инсульта, который быстро ведет к смерти человека. В послесловии к своему длинному стихотворению «Бригфлаттс» Базиль Бунтинг обращается к иранской сказке о камне в Тибете, один вид которого заставляет человека разразиться смехом, «который продолжается, пока тот не умрет».
