Кёге: ивы, бузина и водяные мельницы
Окрестности Кёге (Køge) и вправду довольно голы, как пишет Андерсен, — да и нечего там делать, в этих окрестностях. Вся городская жизнь сосредоточена вокруг рыночной площади, где для этого сейчас и ярмарку устраивать не надо. Одноименная река, к которой выходили садики родителей Кнуда и Йоханны, находится от этой площади всего в одном квартале к югу — представляете себе размер городка в те времена, когда это была «самая окраина»? Водяные мельницы, конечно, до наших дней не сохранились, зато садики стоящих по берегам домов,Илл. 1 как и тогда, отгорожены друг от друга кустами бузины и подходят к самой воде: хочешь — играй на лужайке, хочешь — лазай по склонившимся над рекой ивам. Кто постарше, ходит по реке на байдарках, и для них эти ивы работают как флажки на слаломной трассе. В общем, впечатлений пруд пруди и есть по чему соскучиться, окажись ты за тридевять земель из-за безответной любви к подруге детства.
Илл. 1
Река Кёге
Вот, например, на самой окраине города сбегали вниз к быстрой речке два простеньких, бедненьких садика, и летом здесь было прелесть как хорошо! Особенно для двух ребятишек: Кнуда и Йоханны, которые день-деньской играли тут; они были соседями и пролезали друг к другу сквозь кусты крыжовника, разделявшего их садики. В одном из садиков росла бузина, в другом — старая ива. Под ивою-то дети особенно и любили играть — им позволяли, хотя дерево и стояло почти у самой речки, так что они легко могли упасть в воду.
Справедливости ради, Кёге — совершенно неподходящее место для начала грустной истории. Наигравшись в маленького любознательного Тука (см. соответствующую главу), пытаешься переключиться на сюжет «Под ивой», уцепиться хоть за что-нибудь, чтобы почувствовать себя Кнудом, — и не можешь. Теплый, почти оранжевый, живой город ничуть не настраивает на требуемый меланхоличный лад. Даже фонтан на привокзальной площади, с конем и крылатой львицей, — единственное, что могло бы, хоть и с большой натяжкой, символизировать историю Кнуда и Йоханны, — и тот не лишен свойственной современному скандинавскому искусству веселой придури. А потом осознаешь, что в этом-то как раз весь фокус, потому что выключатель «ненавижу мельницы, ивы и бузину» находится не иначе как в твоей голове, и от чего зависит его положение, ты и сам не знаешь. То есть от кого. То есть знаешь, конечно. Но это все равно не повод не бежать — вдруг, скажем, где-нибудь в Нюрнберге всего этого нет?
Нюрнберг: бузина, водяные мельницы и ивы
Теория искусств учит нас, что человеческий глаз, в отличие от фотоаппарата, стремится не запоминать детали, а наоборот, забывать их. Это как с математическими формулами: вникнув в суть, понимаешь, как их записать покороче, чтобы потом каждый раз не ломать голову, вспоминая. Такой подход называют «рациональной ленью», однако «иррациональная» лень работает точно так же: в голове каждого из нас сидит демон-упроститель, натасканный во всем искать знакомое и замешивать из этого однородную массу усредненного представления
[33]. Но только с Нюрнбергом этот фокус не проходит.
Андерсен неспроста называет Нюрнберг (Nürnberg) диковинным: если вы задались целью свести вашего демона-упростителя с ума, то вам сюда. Весь город умещается в одном андерсеновском предложении — лучше и не скажешь:
Улицы идут, куда и как хотят сами, дома не любят держаться в ряд, повсюду выступы, какие-то башенки, завитушки, из-под сводов выглядывают статуи, а с высоты диковинных крыш сбегают на улицы водосточные желоба в виде драконов или собак с длинными туловищами.
Нюрнберг нещадно эксплуатирует эстетику пространства по всем трем измерениям: никаких прямых линий, никакой рациональной шаблонности, никакого имперского монументализма — сплошная сказочная калейдоскопичность и филигрань (даже балконы здесь производят впечатление приделанных к домам буфетов, с их резьбой, шишечками, витражами). Именно поэтому в Нюрнберге, несмотря на его небольшие размеры, ничего не стоит заблудиться: реальное там настолько близко к воображаемому, что запросто можно, как в «Призраке в доспехах»
[34], прошляпить момент перехода между мирами и остаться в виртуальном лабиринте навсегда.
Впрочем, эстетика эстетикой, но нельзя жить в обществе и быть свободным от него: первая же встреча с реальным человеком имеет все шансы как подкрепить, так и перевернуть все впечатление от города. Кнуду с первым знакомством в Нюрнберге повезло, хотя здесь тоже не обошлось без авторской оглядки на «кое-что из пережитого»: образ девушки, подарившей Кнуду розу у фонтана на рыночной площади, намекает на андерсеновскую подругу детства Лауру Тёндер-Лунд. Они подружились еще в Оденсе, во время подготовки к обряду конфирмации; Лаура вообще была чуть ли не единственной из сверстников, кто относился к Андерсену тепло, а однажды она даже — догадываетесь? — подарила ему розу. Позже они встретились в Копенгагене, и Лаура помогла Андерсену еще более ощутимо: именно она представила его госпоже Кольбьёрнсен, благодаря которой он стал вхож в дом поэта Кнуда Рабека (тот самый «дом у холма», речь о котором пойдет в главе про «Обрывок жемчужной нити») и обрел влиятельных покровителей. Как еще после этого Андерсен мог изобразить доброе предзнаменование, если не появлением девушки с букетом роз?
Место, где Кнуду явилось это предзнаменование, тоже символично. Во-первых, «Прекрасный фонтан» (Schöner Brnnnen)Илл.2 (а речь именно о нем) задумывался в том числе как иллюстрация иерархии ценностей Священной Римской империи
[35] — уж если где и совершать ритуал принятия присяги трудового мигранта, то именно здесь. Во-вторых, одна из популярных городских легенд о «Прекрасном фонтане» крутится как раз вокруг истории талантливого и влюбленного, но несправедливо отвергнутого подмастерья, а счастье, как известно, это когда тебя понимают. В общем, не слишком ли много совпадений, подумал Кнуд и остался в Нюрнберге до первой бузины.
Илл. 2
Прекрасный фонтан» в Нюрнберге
