На случай если вы не знакомы с сюжетом, одна из сохранившихся датских версий сказания звучит так. Хагбард и его брат Хаки были могущественными «морскими королями» — то есть, попросту говоря, пиратами (см., например, «Сагу об Инглингах» о похождениях таких же «королей»). Однако во время одного из походов что-то идет не по сценарию, и Хагбард в процессе завоевывает не только богатую добычу, но еще и сердце принцессы Сигне, дочери короля Сигера. Когда впоследствии к ней сватается некий знатный германец, Сигне отказывает ему, мотивируя тем, что обещала себя Хагбарду. Отвергнутый жених затаивает обиду и начинает плести козни, результатом которых становится его совместный с братьями Сигне поход против Хагбарда и Хаки. Из похода ни германец, ни братья Сигне не возвращаются, что ставит на планах влюбленной пары жирный крест: кровную месть никто не отменял. Стремясь во что бы то ни стало увидеться с возлюбленной, Хагбард совершает выходку, достойную пирата: переодевается девой-воительницей и, представившись посланницей своего брата, является прямо в пасть к медведю. Король не чует подвоха и позволяет переодетому Хагбарду пройти в покои принцессы, но одна из служанок распознает в нем неженские повадки (как у нас в «Василисе Микулишне», только наоборот) и доносит королю. Хагбарда пытаются схватить, он героически отбивается, но в конце концов оказывается пойман и приговорен к повешению за убийство королевских сыновей. И все бы ничего, не упусти король одну ключевую деталь: во время своего свидания Хагбард и Сигне успевают поклясться друг другу, что если им суждено будет встретить смерть, то они встретят ее вместе. Выполнить клятву в одностороннем порядке было бы обидно, и не особенно привыкший верить женщинам Хагбард устраивает напоследок еще одну авантюру — просит короля сначала вздернуть на виселицу его красный плащ, якобы чтобы посмотреть, как он будет смотреться на фоне утреннего неба. Король находит просьбу странной, но выполняет. Увидев из окна развевающийся на виселице плащ Хагбарда, безутешная Сигне поджигает светлицу и вешается вместе со всей своей прислугой. Завидев столб дыма, удовлетворенный Хагбард (наивный: Сигне ведь тоже могла запалить пустую светлицу) рассказывает обо всем королю. Тот в ужасе рвет на себе волосы, и одни слуги бегут вешать Хагбарда, другие — вытаскивать Сигне из огня. В общем, все умерли.
Так вот, теперь в двух с лишним километрах к югу от нынешнего Сигерстеда (и в трех — от железной дороги) возвышаются два неприметных кургана — если не знать, так и не догадаешься, примешь за обычные холмы. Первый называют курганом Хагбарда (Hagbards Høj), второй, соответственно, курганом Сигне (Signes Høj). Ученые, правда, датируют захоронения в них I–II веком до нашей эры, в то время как события «Хагбарда и Сигне» относят к V веку нашей, — но разве историческая правда может быть правдоподобнее истории трагической любви? Вот и маэстро Андерсен так считает.
«И душам их дано бродить в цветах…»
Сорё: храм науки, жемчужина поэзии
О «городе в бутылке» Сорё (Sorø) нам тоже уже кое-что поведал сон маленького Тука (см. соответствующую главу), однако в «Обрывке» Андерсен уделяет больше внимания ее «донышку», где «краснощекие юноши учатся разной премудрости». Речь идет об Академии Сорё, история которой напрямую связана с личностями еще двух выдающихся датских писателей — Бернхарда Северина Ингемана и Людвига Хольберга. Одно упоминание этих имен уже дает «культурный портрет» города; для завершения картины остается только описать местные романтические пейзажи, что Андерсен и делает, доверяя, впрочем, эту часть рассказа ностальгирующей бабушке. Но об этом чуть погодя, а пока о «дворце науки».
Академическая история Сорё началась чуть ли не с самого его основания: именно здесь, в западной пристройке к монастырским воротам,Илл. 5 «датский Нестор» Саксон Грамматик в XII веке писал свои «Деяния данов». Когда четыре века спустя случилась Реформация и вся собственность монастыря Сорё была конфискована в пользу короны, на базе бывшего монастыря организовали школу-интернат для мальчиков.
Илл. 5
Сорё. Монастырские ворота
«Чудный Сорё, в венке из лесов!» Монастырски-тихий городок выглядывает из-за обросших мхом деревьев.
Вскоре по указу короля Кристиана IV интернат был преобразован в «рыцарскую академию» (читай — академию государственной и военной службы). В планы короля входило взрастить из нее второй университет, но этому помешало плачевное состояние экономики после датско-шведских войн: без должного финансирования академия вскоре зачахла и коллапсировала обратно в школу. Однако, к счастью, еще примерно век спустя на сцене появился «самый европейский из датчан» — Людвиг Хольберг.
Пушкин в свое время жаловался, что его угораздило «родиться в России с душою и талантом». Дания, по опыту Андерсена, в этом смысле тоже не мед, но вот Хольберг, скажем, родился вообще в Норвегии — и это ему ничуть не помешало. В одиннадцать лет оставшись круглым сиротой, он перебирается из Бергена в Копенгаген, где проходит университетский курс теологии (не карьеры ради, а скорее документа для), параллельно самостоятельно изучая иностранные языки, историю и право. К двадцати он заканчивает университет и отправляется за границу — много путешествует, в том числе пешком, изучает местную культуру, посещает лекции в университетах, копается в библиотеках. Везде наблюдает, слушает, дискутирует, записывает. Живет за счет подножного корма: преподает языки и музыку, сопровождает знать в поездках. После нескольких лет такого кочевого существования в 1708 году возвращается в Копенгаген, оседает там — и начинает писать. Пишет он на протяжении всей жизни: поначалу преимущественно исторические исследования и эссе (и в 1717 году получает должность профессора истории в Копенгагенском университете), потом сосредотачивается на сатире и комедиях для сцены (и благодаря им зарабатывает себе славу «датского Мольера»), а на закате дней переключается на философию. Со своих трудов Хольберг имеет немаленькие гонорары (его научные работы распространяются по платной подписке, а комедии составляют костяк репертуара Королевского театра, пока его не прикрывают в 1728 году), но к деньгам относится без вожделения. Живет холостяком, без излишеств, сбережения инвестирует — сначала в торговлю, а потом и в недвижимость.
Когда же приходит время писать завещание, возникает вопрос: кому может оставить свое состояние человек, не имеющий семьи? И тут Хольберг находит общий язык со сторонниками возвращения школе в Сорё академического статуса (попытки к тому предпринимались и раньше, но всякий раз упирались в недостаток финансирования). Казалось бы, рядом уже есть Копенгагенский университет — зачем множить сущности? Но не исключено, что решение Хольберга было принято с дальним прицелом. Известно, что его взгляды на образование не совпадали с традиционным культом зубрежки, так что, возможно, он видел в возрождении Академии Сорё шанс реализовать свои педагогические идеи в более гибкой и прогрессивной среде, нежели Копенгагенский университет. (Кто хоть раз пытался что-то изменить в коллективе из более чем полусотни человек, тот поймет.) Так или иначе, сошлись на том, что Хольберг завещал доход со всех своих имений в пользу Академии, за что получил право голоса в организационных вопросах (включая назначение профессоров), освобождение от налогов на недвижимость, титул барона, а впоследствии и место в монастырской церкви,Илл. 6 рядом с Вальдемаром IV и епископом Абсалоном (см. все ту же главу про «Маленького Тука»). Отсюда и андерсеновское упоминание Сорё как города, «хранящего прах Хольберга».
