Илл. 7
Тюрингенский лес в окрестностях Вартбурга
«Хороши датские буковые леса!» — говорят у нас, но для Антона буковые леса в окрестностях Вартбурга были куда лучше! Мощнее, почтеннее датских казались ему родные немецкие дубы, росшие вокруг гордого рыцарского замка, где вьющиеся растения обвивали каменистые скалы; слаще благоухали для него родные цветущие яблони, нежели датские!
Главное, ради чего имеет смысл попасть в Вартбург (кроме внутреннего двора с кованым колодезным воротом в виде драконаИлл. 9 — привет дворцу Гуэля в Барселоне), — это Зал певцов (Sängersaal) и находящаяся в нем фреска с изображением «Вартбургской войны». Зачем, спросите вы, у Андерсена ведь нет про нее ни слова? Да, но именно эта сцена дает понять, насколько похожи судьбы андерсеновского и вагнеровского героев. Андерсен неспроста оговаривается, что «святая Елизавета нисколько не была похожа на Молли»: и андерсеновский Антон, и вагнеровский Тангейзер блуждают между одних и тех же огней и наступают на одни грабли, просто, если можно так выразиться, с противоположных концов.
Илл. 8
Вартбургский замок
«Хороши датские буковые леса!» — говорят у нас, но для Антона буковые леса в окрестностях Вартбурга были куда лучше! Мощнее, почтеннее датских казались ему родные немецкие дубы, росшие вокруг гордого рыцарского замка, где вьющиеся растения обвивали каменистые скалы; слаще благоухали для него родные цветущие яблони, нежели датские!
Годы шли. Отец Антона умер; чужие люди поселились в родном доме. Антону пришлось все-таки увидать его еще раз. Хозяин послал его по торговым делам, и ему случилось проезжать через свой родной город Эйзенах. Старый замок Вартбург стоял на скале по-прежнему; по-прежнему окружали его каменные «монахи» и «монахини» и мощные дубы; все было, как во времена его детства.
Илл. 9
Внутренний двор Вартбургского замка
Искушенный в наслаждениях Тангейзер ожидает понимания от благочестивой племянницы ландграфа — и в результате отправляется в Рим молить о прощении грехов. Робкий и благочестивый Антон ожидает понимания от смелой и чувственной Молли — и в результате отправляется в Бремен наниматься выездным приказчиком к черту на рога. Но от себя не убежишь, как глубоко ни загоняй и как далеко ни беги — хоть в Копенгаген, хоть в объятия богини, хоть в Нюрнберг, хоть в Милан. Тангейзер, не найдя забвения в гроте Венеры, умирает с именем возлюбленной на устах, Антон, так и не забывшись до конца в делах вдали от родины, умирает в бреду под яблоней из детства, осененный милостью все той же святой Елизаветы. Хотя Тангейзеру, наверное, все же полегче: уж лучше дома, чем одиноким стариком на чужбине.
Кстати, о чужбине — давайте-ка уже вернемся к началу сказки и проведаем нашего героя в его маленьком домике.
Копенгаген: если бы не Ганза
И то, что Антон нанялся на работу именно в Бремене, и то, что его хозяин торговал пряностями, и даже то, что его лавка в Копенгагене располагалась на Хюсхенстреде (см. ниже), — все недвусмысленно намекает на Ганзейский союз. Долгое время Ганза была крупнейшим оптово-розничным посредником в европейской торговле: ганзейский купец мог, скажем, закупить в Норвегии корабельный лес, в Швеции — смолу, потом продать их в Голландии, а на вырученные деньги купить там для последующей перепродажи предметы роскоши, привезенные из Средиземноморья (куда они, в свою очередь, попадали из Азии). Ганза просуществовала с XIII по XVII век, но именно в XVI веке возникло прозвище «перечный молодец», что, конечно же, неспроста. Дело в том, что это был самый расцвет эпохи Великих географических открытий, когда появление новых торговых путей привело к взрывному увеличению потока азиатских товаров — и в том числе пряностей — в Европу. Чтобы не захлебнуться этим потоком, нужен был хорошо организованный канал сбыта, и ганзейские купцы как раз его предоставляли. Товар закупался оптом в крупных перевалочных пунктах и оттуда попадал в распределенную сбытовую сеть, финальными звеньями которой на удаленных территориях были выездные приказчики — такие, как Антон. Благодаря новой азиатской логистике, в XVI веке на их прилавках появились пряности — тогда-то ганзейских приказчиков и прозвали «перечными молодцами». Конечно, в то время Ганза была уже не та, что раньше, но отдельные ее города — например, Бремен и Любек — все еще продолжали держать марку, и именно бременские купцы владели значительной долей скандинавского рынка пряностей. Поэтому Андерсен и пишет, что «люди считали Антона бременцем».
Отношения между Ганзейским союзом и Данией никогда не были безоблачными (бодания происходили регулярно и с переменным успехом — см. главу про «Маленького Тука»), но это совершенно не мешало немцам селиться в датской столице и вести там свои дела. Корни немецкого купечества в Копенгагене настолько глубоки, что их можно найти даже в самом названии города: «K0benhavn» переводится с датского как «Купеческая гавань». Привлеченные его удачным расположением, немецкие купцы начали активно селиться там еще в XIII веке, то есть буквально сразу же после получения Копенгагеном городской хартии, а через сто лет поток мигрантов возрос настолько, что город чуть ли не стал совсем немецким. Держась друг друга, немцы старались селиться покучнее и зачастую занимали улицы и кварталы целиком — и это, естественно, не могло не отразиться в городской топонимике. Например, современная улица Виммельскафтет (Vimmelskaftet), один из сегментов пешеходной Стрёгет (Strøget), в то время называлась Тюскмангеде (Tydskemannegade), то есть «Немецкой улицей». И тут мы подходим к истории той самой «Улицы маленьких домиков» — Хюсхенстреде (Hyskenstræde), с которой и начинает свой рассказ Андерсен.
Улица, на которой располагались лавки, а по совместительству и дома ганзейских приказчиков, относилась к тому же кварталу, что и Тюскмангеде, и ее тоже поначалу называли «Немецкой улицей», но в другом варианте написания — Тюскернсгеде (Tydskernes Gade). Естественно, наличие двух улиц с почти одинаковыми названиями, да еще и примыкающих друг к другу (Тюскмангеде представляла собой северную границу квартала, а Тюскернсгеде — восточную), постоянно приводило к путанице, и в середине XV века Тюскернгеде переименовали в Хюсхенстреде — очевидно, по визуальной ассоциации
[61]. Это решило одну проблему, но тут же создало другую, связанную с тем, что во многих культурах «маленькими домиками» принято называть не только собственно дома небольшого размера, но и… туалеты. И пес бы с ним, скажете вы, мало ли на свете охотников до неуместных шуток — да только эта шутка была официально закреплена копенгагенской топонимикой тех времен. Дело в том, что в XIV веке к югу от Тюскмангеде как раз располагались общественные туалеты; специально для них на берегу Фредериксхольмского канала был построен помост на сваях — соответственно, вся конструкция называлась «Мостом маленьких домиков» (Hysekebro). Достояло это сооружение до XV века или нет, история умалчивает, но память о ней была жива, так что жить на улице с названием «Хюсхенстреде» никто не захотел, и пришлось ее снова переименовывать — на этот раз в «улицу Лассе Виндерс» (Lasse Winders Stride). Процедура, правда, затянулась лет на пятьдесят, и за это время к названию «Хюсхенстреде» успели попривыкнуть, поэтому, когда новое название вступило-таки в силу, его пришлось во избежание путаницы употреблять в паре со старым: «улица Лассе Виндерс, бывшая Хюсхенстреде». Это, в свою очередь, оказалось слишком длинно, и от первой части в конце концов отказались в пользу более привычной второй. Таким образом, в XVI веке название «Хюсхенстреде» закрепилось за улицей окончательно — как раз когда Антон и перебрался в Копенгаген. Что называется, вот уж не везет так не везет: мало того что жизнь не удалась и помер на чужбине в одиночестве, так еще и на улице с таким именем. Она и сейчас-то, кстати, не очень — против кармы не попрешь.
