Фредериксбергский садИлл. 5 задумывался изначально, при Фредерике IV, как барочный, но через сто лет, теперь уже при Фредерике VI, мода поменялась, и сад переделали по всем канонам в английский ландшафтный парк, каким он и является до сих пор. Пиши эту сказку не Андерсен, а Гоголь, его персонажа для сохранения декораций можно было бы отправить в Михайловский сад, что между Спасом на Крови и Михайловским замком, — уж больно они с Фредериксбергским похожи. Точно так же на холме в центре стоит дворец, а перед ним расстилается широкий луг, обрамленный, как и положено в английских парках, идеализированным благородным редколесьем с петляющими дорожками, прудами и каналами. Вот только Фредериксбергский сад больше Михайловского раза в три, так что там и холм повыше, и редколесье погуще, да и воды побольше (одним из любимых развлечений Фредерика VI было рассекать по тамошним каналам на гондоле). Впрочем, гулять по Фредериксбергскому саду пешком — тоже сплошное удовольствие: все как по лекалу, и что ни ракурс, то открытка. Правда, до 1865 года позволить себе такую прогулку мог не каждый, например, матросы, нищие и владельцы собак в сад не допускались. Но на полицейских чиновников запрет не распространялся, что и предопределило дальнейший ход событий.
Илл. 5
Фредериксбергский сад
«Должно быть, вот эти мокрые — мои!» — подумал он, да и ошибся: это были как раз калоши Счастья; но почему бы и служителю полиции не ошибиться иногда? Он надел их, сунул некоторые бумаги в карман, другие взял под мышку: ему надо было просмотреть и переписать их дома. День был воскресный, погода стояла хорошая, и он подумал, что недурно будет прогуляться в Фредериксбергский сад.
Во время прогулки в саду происходит сцена, впоследствии доведенная до совершенства Куртом Воннегутом в его «Завтраке для чемпионов»: персонаж мало того что встречает собственного автора, так еще и временно перевоплощается в него. Автор, конечно, удачно маскируется под «сферического поэта в вакууме», дабы не быть узнанным, но мы-то знаем (то есть могли бы знать — но кто читает предисловия?), что сам Андерсен так же здорово натерпелся от критиков и пребывал в унынии, пока друзья не вытолкали его за границу в первое большое путешествие. Это было в 1833 году, и когда спустя пять лет он писал «Калоши счастья», то мог уже вдоволь посмеяться над прежним собой, что, собственно, и делает в этой сцене, — чего стоит одна «Зигбрита, трагедия в пяти действиях».
Однако романтическая натура в сочетании со сверхспособностями до добра не доводит — опоэтизированный писарь превращается в жаворонка и вскоре оказывается добычей какого-то ловкого мальца. Во Фредериксбергском саду действительно полно птиц всех мастей, выбирай не хочу; на некоторых не то что фуражку — и цилиндр-то не набросишь. Сейчас они совершенно не боятся людей (мне доводилось, например, видеть цаплю, позирующую фотографам на перилах пешеходного моста), но это и неудивительно: в современной Скандинавии за ловлю птиц можно и по той самой шапке получить. Во времена же Андерсена, очевидно, «свободы попугаям» и другим пернатым никто не требовал, по крайней мере точно не мальчишки, шастающие по Фредериксбергскому саду. Впрочем, нет худа без добра: школяры, купившие свежепойманного жаворонка и забывшие запереть клетку, жили на Готской улице (Gothersgade), что напротив Розенборгского сада (Kongens Have)Илл. 6, а значит, писарю удалось здорово сэкономить на обратном пути. Вот и сходил погулять, называется.
Мы еще вернемся в Розенборгский сад, когда речь пойдет об «Ибе и Христиночке», да и во Фредериксбергский тоже, когда будем разматывать «Обрывок жемчужной нити», а пока послушаем, что сталось с последним «счастливчиком» в калошах.
Илл. 6
Розенборгский сад
История студента-богослова
Как именно писарь в обличии жаворонка добрался к себе домой, одному богу известно, — будем считать, что сработал птичий инстинкт ориентирования. И тут персонаж еще раз сталкивается со своим автором, причем опять на почве путешествий — это называется «у кого что болит». А «болеть» у Андерсена было чему: та первая заграничная поездка, в особенности ее итальянская часть, оставила такую массу впечатлений, что одним «Импровизатором» отделаться не удалось — надо было выместить еще на ком-то. Тут-то ему и подвернулся на свою беду студент-богослов с его грезами о путешествиях.
Мечтал он для начала о «чудной» Швейцарии и, выйдя как-то утром в соседских калошах подышать воздухом, домечтался до того, что там и оказался. И все бы хорошо, если бы не XIX век на дворе, когда львиная доля удовольствия в пути от «любования дивными окрестностями» съедалась убогостью транспорта: железные дороги тогда еще только зарождались, так что основным средством передвижения оставался медленный, душный и трясучий дилижанс. Его-то богослову-путешественнику и перепало сполна, но то были еще цветочки.
Чтобы вы могли в полной мере оценить ягодки, приведу сначала несколько цитат Андерсена, относящихся к той его первой поездке — точнее, к самому мучительному ее участку между Флоренцией и Римом. Вот, например, фрагмент из «Сказки моей жизни» (она появилась уже после «Калош», — видимо, и несчастного богослова Андерсену показалось мало):
На границе Папской области наши паспорта и чемоданы в очередной раз были подвергнуты тщательному осмотру, и вслед за тем мы продолжили путь в живописных лучах величественного заката. Красоты его я никогда не забуду, как не забуду и убожества постоялого двора: проваливающийся пол, толпа калек-попрошаек под дверью, одетая в грязную кофту хозяйка со злобной улыбкой ведьмы, которая сплевывала каждый раз, подавая нам очередное блюдо, и спешила убраться из комнаты.
Или вот еще, из итальянских писем Андерсена на родину:
Эти шестидневные муки привели нас в отчаяние. Красота Италии едва ли может перевесить ее свинство. Это настоящий хлев. Постоялые дворы столь убоги, столь грязны, столь полны клопов, что мы спали одну ночь из шести; пришлось ходить по комнате, искать убежища в стойлах, и все же нас едва не съели блохи и ядовитые мухи. В первую ночь у меня на одной руке было сто тридцать семь укусов. Лица у нас распухли, еду подавали отвратительную: прокисшее вино, петушиные гребешки, жаренные в растительном масле, и тухлые яйца.
Сто тридцать семь! До этого в дилижансе он насчитал еще пятьдесят семь. Это до чего надо довести человека, чтобы он начал считать укусы насекомых?
Неудивительно, что, когда богослов, хлебнув ледяного альпийского ветра, погружается в мечты о лете по ту сторону гор, калоши переносят его не куда-нибудь, а именно в окрестности Ареццо (Arrezzo), к Тразименскому озеру (Lago Trasimeno), — туда, где нашему сказочнику досталось больше всего. А дальше и объяснять ничего не надо — просто сравните приведенные выше цитаты с текстом «Калош».
