– Давненько я не пробовал, госпожа Леру, такой вкусной еды, – сказал Шон, кусочком маисового хлеба подбирая остатки подливки.
Ума так и просияла:
– Давайте вашу тарелку, добавочки положу, минхеер. Обожаю смотреть, как мужчины едят. Упа тоже был когда-то хорошим едоком. Когда он еще ухаживал за мной и приходил к нам в гости, мой отец всегда отправлял его со мной погулять – он не мог позволить себе кормить лишний рот.
Она взяла тарелку Шона и снова наполнила ее.
– Сразу видно, кушать ты умеешь.
– Да, в этом смысле я себя в обществе не посрамлю, – согласился Шон.
– Подумаешь… – в первый раз за весь вечер подал голос Ян Пауль и передал свою тарелку матери. – Положи-ка и мне, мама, еще, что-то я сегодня проголодался.
Шон сощурился, подождал, пока перед Яном Паулем поставят полную тарелку, и только тогда не спеша взял свою вилку. Ян Пауль последовал его примеру.
– Черт побери! – радостно воскликнула Ума. – Снова начинается! Упа, до того как закончится наш обед, тебе, возможно, придется прогуляться и подстрелить пару буйволов.
– Ставлю соверен на Яна Пауля, – бросил жене вызов Упа. – Он у нас как полчище термитов. Клянусь, если ему нечего будет есть, он слопает весь брезент с фургонов.
– Отлично, – приняла вызов Ума. – Я не видела, как кушает этот медведь, но мне кажется, у него в животе еще много осталось места.
– Твою шерстяную шаль против моей зеленой шляпки, что Ян Пауль первый положит вилку и попросит пощады, – прошептала Катрина невестке.
– Когда мой Яник покончит с мясом, он слопает этого англичанина, – хихикнула Генриетта. – А шляпка у тебя красивая. По рукам.
Полная тарелка против полной тарелки – каждый черпак Ума отмеряла с тщательной добросовестностью – начиналось состязание едоков. Разговоры за столом постепенно иссякали и умолкли совсем.
– Еще? – спрашивала Ума, как только тарелки становились пустыми, и каждый раз, переглянувшись, оба согласно кивали.
Наконец черпак заскреб по дну кастрюли.
– Все, еда кончилась, дети мои, придется опять объявить ничью.
Она замолчала, но и остальные продолжали молчать. Шон и Ян Пауль сидели не двигаясь, каждый уставясь в свою тарелку. Ян Пауль икнул, лицо его побледнело. Он поспешно встал со стула и скрылся в темноте.
– А-а-а! Тихо! Слушайте! Слушайте! – радостно воскликнула Ума.
Все прислушались, и вдруг она разразилась смехом:
– Бесстыдник неблагодарный, так вот как ты относишься к моей еде? Упа, где мой соверен?!
– Да погоди ты, жадная старуха, игра еще не кончена, – отмахнулся супруг и повернулся к Шону. – Сдается мне, что эта лошадка сейчас лопнет.
Шон закрыл глаза. Звуки, сопровождающие недомогание Яна Пауля, отчетливо долетали до его ушей.
– Благодарю вас за…
Но доканчивать фразу у него уже не было времени. Не терпелось поскорей оказаться подальше, чтобы ничего не услышала девушка.
12
На следующее утро за завтраком Шон размышлял о том, что он сделает дальше. Он напишет приглашение на обед, а потом сам его и доставит. Тогда им придется просить его остаться на чашку кофе, а потом если он подождет, то обязательно дождется удобного случая. Даже Упа иногда умолкает, да и Ума тоже может на некоторое время утратить бдительность. Шон не сомневался, что у него появится возможность поговорить с девушкой. О чем с ней говорить, он не знал, но об этом побеспокоится, когда придет время. Он залез в фургон и отыскал в сундуке карандаш и бумагу. Вернувшись к столу, расправил перед собой листок. Потом пожевал кончик карандаша, посмотрел вдаль. Между деревьями виднелось шевеление. Шон положил карандаш и встал. Залаяли собаки, но вскоре замолчали, узнав Хлуби. Он приближался мелкой рысью – нес какую-то новость. Шон едва дождался, когда он подбежит.
– Нкози, большое стадо, много отличной слоновой кости. Я видел их на водопое, в реке, потом они вернулись в буш и потихоньку кушают.
– Когда? – спросил Шон.
Он пытался выиграть время. Ему нужно было найти благовидный предлог, чтобы остаться в лагере, и предлог должен быть убедителен, чтобы удовлетворить Мбежане, который уже седлает лошадь.
– Утром, перед восходом солнца, – ответил Хлуби.
Шон пытался вспомнить, какое плечо у него болит, – нельзя же охотиться с больным плечом. А Мбежане уже привел оседланную лошадь в лагерь. Шон почесал кончик носа и кашлянул.
– Следопыт из другого лагеря бежал прямо за мной, нкози, он тоже видел стадо и спешит сообщить хозяину. Но я бегу как газель, и я оставил его далеко позади, – скромно закончил Хлуби.
– Так вот оно что?
Теперь проблема менялась – не оставлять же стадо слонов этому рыжему голландцу. Он помчался в фургон и схватил из-под кровати бандольер
[41]. А винтовка его уже в футляре.
– Хлуби, ты очень устал? – Шон повесил через плечо тяжелый патронташ.
По телу зулуса, оставляя масляные следы, стекали капельки пота, дышал он часто и глубоко.
– Нет, нкози.
– Тогда веди нас к этим твоим слонам, моя быстроногая газель.
Шон вскочил в седло и через плечо оглянулся на другой лагерь. Он скоро вернется, а она никуда не денется.
Шон ехал со скоростью, не превышающей скорость ног Хлуби, а вот двое Леру скакали галопом по четкому следу, оставленному людьми Шона, и легко догнали его, не успел он проехать и двух миль.
– Желаю доброго утра, – приветствовал его Упа, поравнявшись с Шоном и переводя лошадь на рысь. – Вижу, ты с утречка решил прогуляться.
Шону ничего не оставалось, как улыбнуться.
– Если уж все собрались на охоту, поохотимся вместе. Согласны?
– Конечно, минхеер.
– И добычу поделим поровну, на троих.
– Как и положено, – кивнул Упа.
– Так, значит, по рукам?
Шон повернулся в седле к Яну Паулю. Тот что-то пробурчал. С тех пор как он потерял зуб, ему не очень хотелось открывать рот.
Не прошло и часу, как они отыскали след. Стадо слонов проложило дорогу сквозь растущий по берегу реки густой кустарник. Слоны обдирали кору со стволов молодых деревьев, оставляя их стоять голыми, истекающими соком. Деревья побольше они валили на землю, чтобы полакомиться нежными листочками на верхушке, оставляя на траве огромные кучи навоза.
– За таким стадом не нужно никаких следопытов, – сказал Ян Пауль. Он первый почувствовал возбуждение перед охотой.
Шон посмотрел в его сторону. Интересно, подумал он, сколько слонов пало от его пули. Возможно, тысяча, и все-таки он снова и снова чувствует волнение охотника.
