Тут же дружно залаяли собаки, да еще тревожно залопотали зулусы, – в общем, шум поднялся такой, что трудно представить. Шон попытался перекричать их, но тут увидел, что из фургона показалась Катрина. Она успела привести в порядок волосы: собрала их назад и повязала зеленой ленточкой. Звонко рассмеявшись, она помогла ему успокоить Уму и Генриетту.
Ему принесли кофе и, рассевшись вокруг, стали слушать его рассказ об охоте. Особенно подробно Шон описал спасение Яна Пауля и был вознагражден благодарным взглядом Генриетты: неприязнь в глазах ее смягчилась. Когда Шон закончил свой рассказ, оказалось, что двигать фургоны через реку уже поздно. Поэтому он поговорил еще немного – ему было очень приятно иметь столь внимательных слушательниц, – а потом все вместе сели ужинать.
С нарочитым тактом Ума с Генриеттой довольно рано разошлись по своим фургонам, оставив Шона с Катриной у костра вдвоем. Через тщательно отмеренные интервалы времени из фургона Умы доносился театральный кашель, напоминающий им, что вдвоем-то они вдвоем, да не совсем. Шон закурил сигару и, хмуря брови на огонь, отчаянно пытался придумать, что бы такое умное сказать, но в голове вертелась только одна мысль: «Слава богу, Упы нет рядом». Он украдкой посмотрел на Катрину. Она тоже смотрела на огонь, и щеки ее пылали. И сразу же Шон почувствовал, что он тоже ни с того ни с сего начинает краснеть. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но, увы, лишь хрюкнул нечто нечленораздельное.
– Если хотите, минхеер, мы можем говорить по-английски, – сказала Катрина.
– Вы говорите по-английски? – От удивления Шон снова обрел нормальный голос.
– Я каждый вечер тренируюсь, читаю сама себе вслух.
Шон посмотрел на нее с восхищенной улыбкой – ему показалось вдруг очень важным, что она может говорить на его родном языке. Плотина, сдерживающая вопросы, которые нужно было задать, мысли, которые нужно было высказать, прорвалась, и слова сами собой хлынули с обеих сторон. Когда Катрина не могла подыскать нужное слово, она всплескивала руками и переходила на африкаанс. Порой после коротких, напряженных пауз они вдруг начинали говорить одновременно, а потом вместе смущенно смеялись. Оба сидели на краешках стульев, и когда говорили, то не сводили глаз друг с друга.
Взошла луна, красная, предвещающая дожди, костер прогорел и превратился в кучу пепла.
– Катрина, уже поздно, приличные люди давно спят. Боюсь, минхееру Кортни тоже пора отдохнуть.
Они перешли на шепот, желая как можно дольше растянуть последние мгновения перед расставанием.
– Еще минута, милая моя, и я сама выйду и загоню тебя в постель!
Они направились к ее фургону, и при каждом шаге юбки ее шуршали, задевая его ногу. Катрина остановилась, держась за ступеньку. Шон понял, что она не так высока ростом, как казалось: макушка ее едва достает ему до подбородка. Бежали секунды, а он все медлил, не решаясь коснуться ее. Странное дело, но он страшился проверить прочность той тонкой нити, которую они только что спряли вдвоем: а вдруг порвется еще до того, как станет совсем крепкой… Он медленно качнулся к ней, и в груди его колыхнулась волна: он увидел, что подбородок ее слегка приподнялся, а ресницы опустились.
– Доброй ночи, минхеер Кортни, – снова послышался голос Умы, громкий и довольно язвительный.
Шон вздрогнул и сразу почувствовал себя виноватым:
– Доброй ночи, госпожа Леру.
Катрина коснулась его руки повыше локтя. Пальцы ее были теплы.
– Доброй ночи, минхеер, увидимся утром.
Она прошуршала вверх по ступенькам и проскользнула под брезент.
Шон бросил угрюмый взгляд на фургон Умы:
– Большое спасибо… и, если вам нужна будет моя помощь, прошу вас, обращайтесь.
14
Рано утром начали переправлять фургоны. Нужно было запрягать волов и тащить фургоны через бревенчатую гать, и в суете работы поговорить с Катриной не было ни минуты. Бо́льшую часть утра Шон провел внизу, в русле реки, на белом песке, где жара особенно чувствовалась. Он сбросил рубашку, тело его блестело от пота, как у борца на арене. Когда переводили через русло фургон Катрины, Шон бежал рядом. Она лишь разок взглянула на его обнаженный торс и руки; прячущиеся в тени шляпки щечки ее потемнели, она опустила глаза и больше на него не смотрела. Шон отдохнул, только когда два фургона вернулись обратно, чтобы забрать оставшуюся на северном берегу слоновую кость и все остальное. В одном из водоемов он помылся, надел чистую рубаху и отправился на южный берег, с нетерпением предвкушая весь оставшийся день провести в обществе Катрины.
Его встретила Ума:
– Благодарю вас, мой дорогой. Вот девушки приготовили для вас пакет, тут холодное мясо и фляга с кофе, будет что перекусить в дороге.
Физиономия Шона вытянулась. Он совсем забыл про эту чертову слоновую кость; а ведь действительно надо ехать. Упа с Паулем вполне могут прикарманить его долю.
– А про нас теперь не беспокойтесь, минхеер. Я все понимаю, вы же настоящий мужчина. Главное – работа, все остальное потом.
Катрина сунула ему в руки пакет. Шон искал в ее лице хоть какой-нибудь намек. Один только намек, и он бросит вызов даже Уме.
– Возвращайтесь скорее, – шепнула она.
Мысль о том, что он может уклониться от работы, видно, ей и в голову не могла прийти. Слава богу, что он не предложил этого сам.
Поездка туда, где лежали мертвые слоны, оказалась долгой.
– Похоже, ты не очень-то торопился? – с кислой миной на лице подозрительно спросил Упа. – Иди работать, если не хочешь потерять часть своей доли.
Извлекать слоновьи бивни – задача деликатная и непростая: один неверный удар топора может оставить на слоновой кости отметину, и тогда теряешь половину ее стоимости. Они работали на жаре, окруженные синющей тучей мух, которые садились на лицо, на губы, лезли в ноздри и в глаза. Туши уже начали подгнивать, животы раздулись от газов, которые выходили через все отверстия мертвых животных.
Во время работы на всех троих не высыхал пот, руки до локтя покрывала кровь, но с каждым часом фургоны наполнялись все больше. Наконец на третий день они погрузили последний бивень. Шон подсчитал свою долю: получилось около двенадцати тысяч фунтов стерлингов – столько же он зарабатывал за обычный день на товарной бирже.
Утром двинулись обратно к лагерю. Сперва настроение Шона было прекрасное, но постепенно портилось: казалось, день тянется бесконечно долго, а тяжелогруженые фургоны тащатся еле-еле. А тут еще дождь, похоже, решился обрушиться на землю, и теперь небо, как беременная свинья, свесило тяжелый живот чуть ли не до земли. Тучи поймали жару в ловушку, прижали ее к земле, и люди дышали тяжело, а буйволы скорбно и жалобно мычали. После полудня, уже ближе к вечеру, они услышали первый, еще отдаленный удар грома.
– Боюсь, не успеем переправиться, попадем под дождь, – забеспокоился Упа. – Посмотри, нельзя ли заставить буйволов тащиться побыстрее.
